В правом доме, увитом плющом, долгие годы никто не жил. Первая комната выходила в сад, в ней стояли старая железная печка и большой бильярдный стол с проеденным молью сукном. В спальне, окнами на Йонну, высилась старинная кровать с балдахином, на высоченных ножках, окруженная этажерками. Наверху, в пустой каморке, валялись на полу продавленные чемоданы. И во всех этих запущенных помещениях на окнах висели дырявые от моли занавеси, покрытые толстым слоем пыли.
– Нет, это невыносимо!
И Анна опять смахнула с лица паутину.
– Куда ни повернись, всюду эта гадость!
– Понимаешь, мой сосед – фанатик гигиены.
– Не вижу связи.
– Он все моет у себя в доме жавелевой водой,[2] даже телевизор, тостер и почтовый ящик. Сам по себе он душка, но за любым насекомым гоняется чуть ли не с бомбами. Этим я и объясняю тот факт, что наш сад просто кишит пауками: от его преследований все они перебрались ко мне.
У кромки воды он показал ей аронник, огромный розовый куст, одичавший и превратившийся в шиповник, который заполонил чуть ли не весь берег, старую черную «луарскую» лодку, яблони и уток-мандаринок – они подныривали под низкие ветви орешника или укрывались под плакучей ивой, как в шатре, рядом с яликом западного дома.
Мелкий дождик моросил не переставая, усердно ткал густую паутину тумана над рекой.
И чудилось, будто старинный мост Тейи плывет, парит где-то в потустороннем мире, над этим влажным туманным маревом.
– Пойдем пешком?
– Конечно.
Он прикрыл дверь дома. Она ждала его на тротуаре, у ограды.
– Дай я возьму тебя под руку, – попросил он.
– И весь Тейи-сюр-Йонн будет о тебе сплетничать.
– Ну и прекрасно. Тем лучше!
Так, под ручку, они и отправились в ресторан, расположенный прямо на причале, возле моста.
Туман опутал белесыми щупальцами опоры моста и липы на берегу.
Вода в реке совсем пропала из виду.
– До чего же приятно!
– Что приятно?
– Чувствовать на своей руке женскую руку.
В ресторане Жорж заказал себе куропатку с жареными орешками и пюре.
Анна взяла филе из ягненка и запеченные лисички.
Жорж все твердил, что он безумно счастлив сидеть и есть рядом с ней.
Затем, в ожидании поезда, они прогулялись вдоль реки.
Туман почти рассеялся. Воздух потеплел. На мощеном причале стояла каменная скамья. Мелкие волны Йонны поблескивали, набегая на листья кувшинок. У самой воды, в трещине между камнями, пробился молоденький терн.
В конечном счете Анна Хидден так и не рассказала ничего определенного. Жорж понуждал ее исповедаться, но исповеди он не услышал. И сказал:
– По-моему, моя маленькая школьная подружка превратилась в бургундскую улитку: я вижу, как она затаилась в своей раковине.
Она сжала его руку, чтобы он замолчал.
Пройдя еще несколько шагов, она остановилась.
И сказала ему:
– Жорж, я хочу больше, чем просто разойтись с Томасом; я решила оборвать все свои связи. Только не с тобой, конечно. Порвать со всеми, кроме тебя. Потому что ты мне нужен.
– И что я должен делать?
– Пока не знаю. Но я хочу вытравить из памяти всю свою прежнюю жизнь.
– По-моему, ты слегка рехнулась.
– Нет. Я еще не очень-то ясно представляю, как за это взяться. Все, что от тебя требуется в данный момент, – это быть рядом со мной, быть терпеливым, быть моим другом. Моим единственным другом. Согласен?
– Я-то согласен, но зачем тебе все это?
– Никаких «зачем», просто сохрани мою тайну!
– Обожаю тайны.
– Не тайны, а тайну. Мою.
– Ладно. Обещаю тебе полную сохранность твоей тайны.
Радость Жоржа не знала границ. Он был в высшей степени сентиментален. А что такое сентиментальный человек? – Тот, кто обожает есть в компании другого человека. Стоило Жоржу подумать о том, что ему предстоит ужин с Анной, как он волновался до слез. Даже если он и не плакал по-настоящему, то все же говорил себе: «Я ужинаю с ней. Я взволнован до слезь.
* * *
И тем же вечером она стала «королевой».
Поздним вечером.
Королевой в сабо.
К величайшей обиде ее матери.
«Это знак судьбы, – подумала Анна, ложась в свою детскую кровать, устраиваясь под периной и нашаривая ногами медную грелку. – Знак, что я была права, решив покинуть прежний мир».
* * *
В конце воскресного обеда, устроенного 11 января, мадам Хидельштейн объявила своей сорокасемилетней дочери, что, отрезая рокфор, пусть не надеется заполучить всю плесень.
– Уж будь любезна, моя милая, положить себе такую же часть белого, как и мне.
Она сурово хмурилась.
В таких случаях ее бретонские глаза начинали блестеть яростной синевой.
Той холодной синевой, какой отливает акулья кожа.
И внезапно Анна ощутила в глубине собственного тела живот и грудь своей матери, сотрясаемые дрожью глухого раздражения, неприязни к дочери.
Она провела рядом с матерью всего несколько часов, а к ней уже вернулось раннее детство.
И снова ожили былые чувства – унижение, горечь зависимости, маниакальные наваждения, подавленность, ненависть.
И снова вся атмосфера материнского дома была накалена до предела, а нервы натянуты, как струна на колке.
Все радости, которые она предвкушала до приезда сюда, в сотый раз оборачивались невыносимыми испытаниями. Когда за десертом она встала и вынула из духовки новый пирог, то как единственная и любящая дочь решилась на уловку, чтобы мать наконец-то стала «королевой». Однако, поставив его на стол и разрезав, все перепутала, и ее хитрость не удалась. Она все же попыталась водрузить корону на старые жиденькие волосы разъяренной матери. Но та не позволила. В те годы в Бретани, на берегу Атлантического океана, во Франции начала XXI века, у старых женщин было принято стричься очень коротко. При такой стрижке их головы походили на мальчишеские. Затем волосы окрашивали в ужасный голубовато-белый цвет – такой бывает у эликсира для полоскания рта, который зубные врачи прописывают пациентам, страдающим пародонтозом.
Мать Анны жила в Бретани одна в монументальном доме, выстроенном ее дедом. Дед Анны давно умер, отец бросил их, но Марта Хидельштейн и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с этим слишком просторным жилищем. Она не покидала его даже летом. Она ждала мужа. Она истово верила, что ее муж, внезапно осознав свою вину, поспешит вернуться, преклонит колени на ковре гостиной – ну или хотя бы на циновке передней, или пусть даже на прибрежном песке – и попросит у нее прощения.
И она твердо намеревалась даровать ему это прощение.
Поодаль стояли два других дома – виллы времен Второй империи, столь же внушительных размеров; они тоже выходили на пляж, к морю, но отличались более изысканной, даже замысловатой архитектурой и выглядели гораздо более английскими.
Дом же Хидельштейнов не мог похвастаться ни высоким коньком, ни «тоннелем», увитым виноградом, ни открытой кирпичной кладкой. Единственными его украшениями были огромное круглое окно – «бычий глаз» – с видом на океан, высокая балюстрада в нижней части сада, окаймленная полоской голубых гортензий, да широкая изогнутая лестница, вечно занесенная песком, которая спускалась от дома прямо к дороге, идущей вдоль пляжа.
Во время каждого большого» прилива вода затопляла дорогу.
А в равноденствие море начинало взбираться вверх по крутому склону. И если задувал ураганный ветер, оно иногда доходило до самой ограды и заливало гортензии.
На втором и третьем этажах было шесть комнат, из коих четыре – под крышей, совсем крохотные и тоже слегка просоленные морем; ветер и сюда ухитрялся нанести песок. Наверху никто никогда толком не жил. У Анны был когда-то младший братик, который в страшных мучениях умер в парижской больнице. Отец исчез почти сразу же после его кончины. Анне было тогда шесть лет. Бумажные обои (попугайчики в комнатах на втором этаже, ирисы – на третьем) вечно были покрыты пятнами сырости и постоянно отклеивались по углам. Их поверхность, изъеденная морским воздухом, стала ноздреватой, как губка.
Мать внезапно заснула прямо за столом, не доев свой кусок пирога. Долго сдерживаемый гнев изнурил ее. Анна решила не нарушать ее сон.
Она встала.
Потихоньку выбросила в мусорное ведро картонную позолоченную корону.
На цыпочках, стараясь не шуметь, прошла в гостиную.
Гостиная была завешана семейными фотографиями в старинных рамках; сотни снимков сплошь закрывали все четыре стены. Теперь ее мать проводила жизнь между этой комнатой и кухней. Она переставила свою кровать в центр гостиной.
И тем самым обезобразила помещение.
– Что делать, – говорила она, – я больше не могу подниматься наверх, ноги не ходят.
* * *
Анне захотелось пройтись по морскому берегу. В передней она накинула одну из шалей, которые мать развесила там вперемежку с шарфами и шляпами. Внезапно у нее сильно закружилась голова. Она схватилась за перила. Входная дверь с треском распахнулась. Вошла Вероника.
