— Ната, — простонал он и схватился обеими руками за голову. — Ната! Он подбирался к нам долго-долго, то с одного боку, то с другого, но никогда, ни в одной цивилизации ему не удавалось того, что нынче!
Я уже жалела, что начала этот разговор. У меня на него нет ни сил, ни здоровья. Тролль уловил мое настроение и посмотрел вопросительно. «Уходим? — сказал его взгляд. — Или еще побудем?»
— Все! — кричал седой и заросший друг моего детства, с которым мы лет пятьдесят назад ели незрелый крыжовник и играли в прятки. — Они скоро начнут выводить людей! Я читал, что в одном корейском университете уже начали такое клонирование! Они уже поместили человеческую клетку в пробирку, и она принялась развиваться! Тогда они ее уничтожили, потому что еще не знают, что с этим делать! Но скоро они узнают, скоро они узнают! Хотят отнять у человечества самую великую тайну! Тайну жизни и смерти! Но без этой тайны мир перестанет существовать! Он рухнет! Ты понимаешь? Любой идиот, у которого есть деньги и который больше всего на свете боится физической смерти, сможет заплатить, и для него выведут живое существо, в точности повторяющее его генетику!
— И что? — спросила я.
— Как — что? — расширил глаза Платонов. — Как — что, Ната? Ты понимаешь, как это делается? Берут одну клетку и удаляют из нее всю генетическую информацию, потом берут другую, сохраняя информацию, — и соединяют их! И вживляют это соединение куда угодно: в женщину, в пробирку! Получается существо! Человек! Но он заказан другим человеком на случай пересадки сердца, например! Или почек! Потому что его генетика точно повторяет генетику заказчика! Ты чувствуешь идею?
— Ну? — спросила я. — Чем это отличается от опытов доктора Фаустуса?
— По большому счету — ничем, — ответил Платонов. — Но ты ведь помнишь, кто пришел к доктору Фаусту?
— Ах, Коля, — усмехнулась я (мне хотелось свести все к шутке). — Я, например, к тебе пришла чаю попить, а ты меня пугаешь…
— Ничего нет, — умоляюще сказал Платонов, не слушая. — Солнышко мое! Ничего нет дороже жизни! Маленькой жизни! Не только человеческой, а вообще! Вот ты посмотри на него, — и он быстро дотронулся до головы Тролля дрожащей ладонью, — ведь тебе не важно, как он называется: собака, кошка, хорек! Ведь ты любишь конкретно его! И ты не допустишь, чтобы из него сделали шапку!
…Мне вдруг вспомнился летний день. На ладони у меня неподвижно лежит толстая, словно бы меховая серая бабочка. Мы с Платоновым — оба семилетние — смотрим на эту бабочку и ждем, пока она оживет. Но бабочка не шевелится, значит, умерла.
— Положи ее сюда, под дерево, — просит Платонов. — Здесь будет ее могила. Жаль, она была совсем молодой.
Я кладу мертвую меховую бабочку под дерево, и Платонов накрывает ее листком.
Потом мы забираемся в недостроенный сарай, где темно и прохладно, стоит верстак, с которого свисают локоны вкусно пахнущей стружки… Издалека доносится голос точильщика: «Точить ножи-ножницы! Точить ножи-ножницы!» Я боюсь этого точильщика, худого старика с тяжеленным колесом на плече, из которого сыплются искры.
— Мы не вернемся домой, — вдруг говорит мне маленький Платонов, — если они не дадут нам честного слова никогда никого не обижать. Ни детей! Ни кошек, ни мух, ни гусениц, ни вообще никого!
10 мая. Вчера был День Победы.
Нюра не предупредила меня, что к нам, вернее, к ним, собираются гости. Я была в своей комнате, как вдруг до меня начали доноситься запахи жареного мяса и каких-то специй. Я вышла на кухню. Ян стоял в черной майке — глаза окровавленные (сосуды, видать, от страсти полопались!) — и что-то помешивал в большом котле, которого у нас прежде не было. Дочь моя крутилась тут же, в кокетливом фартучке, напяленном поверх трусиков и лифчика. Мулен Руж.
Я решила не вмешиваться и отозвала Тролля. Каково ему было дышать этими парами! Не успела я закрыть дверь, как Ян прорычал: «Эй, псина, давай сюда!» И Тролль радостно побежал к ним на кухню, а через пять минут вернулся счастливый, облизываясь.
«Кости ему нельзя! — крикнула я на всякий случай, просто чтобы напомнить о себе. — От костей собака может погибнуть!»
Никто мне не ответил.
А вечером! Господи, что творилось у нас вечером!
На этот самый плов привалила целая орда. Один страшней другого. Пришли двое с мощными бицепсами в черных свитерах, похожие, как сиамские близнецы, и такие же узкоглазые, с высокими скулами. Пришел какой-то расслабленный, старообразный, с большим синим камнем на указательном пальце, пришло несколько музыкантов, и каждый принес с собой по музыкальному инструменту, потом, очень торжественно, с большим букетом, ввалилась страшно знакомая физиономия, но я никак не могла вспомнить, актер он или еще кто.
О женщинах лучше не упоминать вовсе. Приличной ни одной. Одеты как шлюхи. Юбки короче трусов. В конце кошмара, правда, появилась белозубая красотка, настоящая красотка — горбоносая, высокая, с тонкой талией, но так быстро, так безобразно напилась, что какая уж там красота!
Не знаю, что они все-таки отмечали? Нюрину свадьбу? День Победы? Я сидела в своей комнате и плакала, а в доме у меня стоял страшный грохот пополам с музыкой, выкриками, тостами, топотом каблуков по полу. Тролль сначала лаял, набрасывался на дверь (мы с ним заперлись), потом сник и начал поскуливать. В десять я решила вывести его погулять и осторожно выглянула в коридор. Расслабленный с синим камнем прижимал к вешалке толстую блондинку и что-то икал ей в шею, а блондинка закатывала глаза и шарила жадными пальцами по его ширинке! Поскольку они не обратили на меня ни малейшего внимания, я тоже решила сделать вид, что мне наплевать, и прошла мимо них в ванную, думая умыться. Но там рвало лысого музыканта, который, очевидно, перепутал ванну с унитазом! Дверь в большую комнату была настежь, и я увидела свою дочь — красную, хорошенькую, сидящую на коленях одного из сиамских и слившуюся с ним в поцелуе! А зять мой, абсолютно пьяный, наигрывал в углу на гитаре. В комнате, кстати, странно пахло: вроде бы сигаретами, только сладковатыми.
— Мамка! — закричала дочь, увидев меня, застывшую с собакой на поводке. — Будешь ужинать? Иди к нам!
Мне хотелось провалиться сквозь землю. Мне хотелось завыть, зарыдать, избить ее до крови, выброситься в окно… В висках у меня застучали молотки, перед глазами поплыла красная жижа.
— Дрянь, — закричала я, трясясь. — Вон из моего дома! Проститутка!
— Ну, ну, ну, — сказал пьяный зять, отбрасывая гитару и делая шаг по направлению ко мне. — Нехорошо, девочку обижаете. Я не позволю.
— Уйди! — закричала я так громко, что голос мой сразу сорвался. — Уйди от меня, подонок!
Глаза его стали щелочками.
— Придется успокоить женщину, — пробормотал он и вдруг скрутил мне руки за спиной.
Тролль бросился на него, но он отбил его ногой в живот, и Тролль завизжал от боли.
— Ян! — заорала Нюра, вскакивая с коленей сиамского. — Прекрати! Прекрати немедленно!
— Цыц! — не повышая голоса, сказал зять и отпустил мои руки. — Успокоилась?
Дальше я ничего не помню, потому что, наверное, со мной случился короткий обморок, от которого я очнулась на диване в кабинете Феликса. Кабинет был полон того же странного сладковатого дыма. Нюра прикладывала к моему лицу мокрое полотенце.
— Ты стукнулась головой, — сказала она миролюбиво. — Теперь у тебя на затылке шишка.
— Чем от тебя пахнет? — спросила я. — Что это за сигареты?
— Это ликер, — соврала она. — Принести тебе?
— Доченька, — я опять зарыдала, — ну, что же это такое? Что у нас происходит, Господи, Боже мой!
Нюра пожала плечами, лицо ее потемнело.
— Это я могу спросить тебя, что у нас происходит, — сухо сказала она. — Врываешься к моим гостям, черт знает что себе позволяешь! А потом удивляешься, что я не хочу иметь с тобой никакого дела!
Рыдания душили меня.
— Но как же? — давилась я. — Ты же у меня одна! Одна на всем свете! Ты же мое дитя! Хочешь, я покажу тебе шов от кесарева?
Она сморщилась и встала с дивана.
— Мама, — сказала она и сделала гримасу, будто ее сейчас стошнит. — Давай без анатомии. Противно!
— Что тебе противно? — обомлела я. — То, что ты моя дочь, моя плоть и кровь?
— Ненавижу я эти разговоры о плоти и крови, — скривилась она. — Ладно, хватит.
Она ушла. Я услышала ее громкий смех, потом опять включили музыку, и пошло! Я добрела до своей спальни и рухнула на кровать, не раздеваясь. Засыпая, я вспомнила, что ничего не ела сегодня, кроме чая с хлебом, да и то рано утром.
15 мая . Все кончено. Моя дочь — наркоманка. Этот странный запах, который я тогда унюхала, был запахом марихуаны. Ян служил в Средней Азии и там привык. Он — наркоман со стажем, она — начинающая.
Я жить не могу, конец, конец. Узнала случайно, подслушала, как она спросила кого-то по телефону: «Покурим травку?»
