Старик Нонна утешал себя тем, что он — бедняк, и ничего больше. А ведь кое-какой шанс у него все же был — тогда, когда он сторожил в открытом море, — высокий, дико-одинокий маяк, который прозвали «адом». Эти маяки иногда срываются с такой силой, что остаются всего лишь крепительные цепи на скалах. Нонна знавал сторожа, который исчез однажды ночью и в хорошую погоду со своего маяка, оставив всего лишь раскуренную трубку. Безусловно, тот знал, как взяться за дело. Лучше, чем Нонна. Но ведь он не вернулся рассказать Пьеру Гоазкозу ни как, ни почему.
Но к чему стоять тут, держа в каждой руке по мертвой птице, и вспоминать все старинные свои неудачи! После исчезновения адских маяков появились маяки-чистилища, куда более приспособленные для пребывания там смертных; их строили на настоящих островах, где и трава растет, и жилой домик имеется. Для Нонны это значило дезертировать с передовой позиции. Однако надо правду сказать — Пьер Гоазкоз не попрекает его этим. Послушать его, когда он говорит разборчиво, так выходит — он убежден, что его друг находится в самом выгодном положении. Подите разберитесь, почему Нонна, не отдавая себе отчета, кончил тем, что сам уверовал в это. Но с тех пор вообще ничего с ним не происходило, хоть и не стало хуже. И кончил он свою службу на маяке-рае, построенном на настоящей суше. Именно тут, в Логане, где маяк возвышается над портом, в котором пришвартовано почти сто шхун. Со здешнего маяка он мог наблюдать и море и землю, и то и другое до бесконечности — море с его посудинами, носящими одомашненные названия: «Свинья», «Поросята», «Кобыла», «Баран», «Собака», «Коза»; землю с крестьянскими островками, деревнями, которые окружены вздымаемыми ветром деревьями и спиралями полей с неподвижными рядами гряд. А он — в вышине, поворачивал свой фонарь до тех пор, пока у самого голова не шла кругом. Но он неизменно оставался в том же мире, где все остальные смертные, там же, где его сестра, пасшая коров и возделывавшая картофельное поле, и именно к ней он и спустился, уйдя в отставку. Она очень редко проявляла в отношении его нетерпение, когда он говорил ей столь невразумительно, что она никак не могла его понять, а ведь он и сам не всегда разбирался в словах, как бы непроизвольно выскакивавших у него изо рта. Сестра попросту думала, что столь долгое пребывание ее брата на башне с фонарем не могло не сделать его чудаковатым. Совсем чуть-чуть притом, а могло бы быть и много хуже. А так — даже почтеннее. Ведь и старые стены, изъеденные лишайником, потрескавшиеся, но выстоявшие, кажутся несокрушимыми, способными продержаться еще века, пусть в них и обитают всякие там призраки. Все рыбаки в Логане придерживались такого же мнения, как сестра Нонны. А ребятишки колебались — то ли подшутить над ним, то ли прибегнуть к его покровительству. Что же касается Пьера Гоазкоза, так у того не было иной заботы по прибытии в порт, как отыскать старого сторожа с маяка, если того не оказывалось на берегу, когда пришвартовывалась «Золотая трава». Если же его не оказывалось, это означало, что мысли увлекли его в иное место. Пьер Гаозкоз хотел немедленно знать — куда именно.
Дед Нонна бережно опустил мертвых птиц на камни. Ничего иного он не мог для них сделать. Почтовые голуби в надетом на их шею кольце переносят послания куда надо; морские пернатые — непознаваемы. А ведь возможно, что именно те птицы, которых он только что держал в руках, знали, где находится сейчас «Золотая трава». Требуется повсюду искать знаки, которые, как Нонна был уверен, поданы в изобилии и одним из которых был звон таможенного телефона, надо было только найти их. Внезапно Нонну осенила мысль, что отплытие Пьера Гоазкоза, как раз перед бешеным приливом, означало, что его друг (а был ли он на самом-то деле его другом?) нашел именно этот час подходящим для перехода на тот свет. Теперь он убежден, что Ален Дугэ, Корантен Ропар, Ян Кэрэ и юнга Херри тоже были посвящены в эту тайну. А его, Нонну, они сбросили со счетов. Ему захотелось умереть. Но для того, кто одержим желанием попасть живым на тот свет, смерть означает поражение. Однако любой ценой ему необходимо присоединиться к тем, кто на «Золотой траве». А уж способ он как-нибудь найдет.
Туман все сгущался. Лучи с маяка не помогали ориентироваться. Нонна зашагал к порту. Он шел вслепую, но ему не к чему было смотреть под ноги. Дорога столь хорошо была известна его ногам, что они ее находили сами и без его помощи. Во всяком случае, до тех пор, пока сабо не уперлись в груду песка, который прилив забросил за первые дома порта. Старик приостановился, чтобы определить направление. Слева, со стороны полей, послышались тяжелые, но уверенные шаги, и какая-то огромная масса появилась из тумана и прошла, почти коснувшись его руки, которую он инстинктивно вытянул для защиты — именно в нужном направлении. Тут же дед Нонна узнал старую лошадь Иоахима Таллека, сборщика водорослей. Прошлой ночью лошадь исчезла из своей разрушенной конюшни, что чрезвычайно обеспокоило ее хозяина. Испуганная лошадь, несомненно, бродила все это время по полям, а теперь, успокоившись и проголодавшись, возвращалась к своей кормушке. Вот-то обрадуется Иоахим. Целый день он тщетно ее отыскивал, опасаясь найти в какой-нибудь расщелине мертвой, со вздутым животом. Лошадь и вправду была очень стара. Она уже давно неспособна вытянуть из песка больше чем наполовину нагруженную водорослями телегу, но зато не было ей равных для перевозки гробов — чтобы доставить мертвеца из траурного дома в церковь, у нее была как раз приличествующая случаю морда и поступь. Похоронная лошадь возвращалась на случай, если в ней представится надобность. Она тяжело дышала, хлюпая ноздрями, вид у нее был рассерженный. Нонна машинально положил ей руку на круп и пошел с ней рядом, стараясь, чтобы войти в добрые отношения, вспомнить, как ее зовут. Он знал, что животное безошибочно найдет свою конюшню. А конюшня находилась у самого порта — конюшня Байарда. Вот! Именно так ее и зовут. Старик несколько раз подряд произнес это имя, словно заклиная судьбу, не свою, но «Золотой травы». Безымянная лошадь — это лошадь Анку, проводника душ.
Шли они недолго. Всего лишь раз Байард озадаченно остановилась перед каким-то темным нагромождением, которое оказалось перевернутой на дороге лодкой, кажется, не слишком изуродованной, — это была лодка бывшего моряка, промышлявшего в старости ловлей креветок и сбором после прилива других ракообразных. Нонна потер морду лошади, которая была без уздечки, взял ее за губу и заставил обойти препятствие. После этого они мигом очутились на набережной. Тут животное резко отстранилось от человека и потрусило прочь.
Нонна не стал ни удерживать, ни догонять лошадь. Он был уверен, что Иоахим поджидает ее, и не хотел мешать радости их встречи. К тому же его влекло совсем в другую сторону, он не смог бы точно определить, куда именно и почему. Он подчинился инстинкту. Он всегда подчинялся, когда решение исходило не от его воли, но каким-то неведомым ему образом пробуждалось в нем.
В окнах с выбитыми стеклами кое-где мерцал огонек. Другие огни, еще более редкие, балансируя и останавливаясь, перемещались по улице. Вооружившись аварийными фонарями, бедные жители упрямо продолжали поиски каких-то предметов, пропажа которых не давала им покоя. В населенном пункте туман был, разумеется, не столь непроницаем, как возле маяка, откуда шел Нонна. Он почти различал фасады домов. Проходя по площади набережной, он подошел к кафе тетушки Леонии. Именно тут Пьер Гоазкоз делил добытую рыбу между своими парнями, тут же он иногда соглашался сыграть в карты. У него-то ведь не было сестры, а всего лишь большой пустой дом в глубине поперечного переулка, куда старожилы, по их воспоминаниям, заглядывали иногда при жизни его родителей. Сам Нонна никогда там не побывал. Пьер Гоазкоз всегда расставался с ним, сворачивая в свой переулок. Иногда, со смущенной улыбкой, он произносил: «В моем доме ничего нет, абсолютно ничего. Совсем не тут проходит моя жизнь». В одну из зим он подхватил воспаление легких и принужден был слечь на две недели. Почувствовав сильный жар, он ушел из дому и снял комнату у Лик Малегол, которая содержала посередине поселка гостиницу-ресторан. Лик ухаживала за ним с помощью своей дочери Лины. Надо сказать, что уже многие годы Гоазкоз ел в полдень именно у них. Но сестра Нонны не одобрила его поведения: «Сюда, к нам, должен бы он был прийти, этот господин, если бы он был хоть чуточку воспитан. Теперь начнут судачить, что я была бы не в состоянии его выходить, как те две». Ах! Уж эти мне женщины!
У тетушки Леонии две большие керосиновые лампы освещали зал, где после нашествия соленой воды все более или менее было приведено в порядок. Она, обычно никогда не выпускавшая из рук вязанья, стояла за конторкой, плашмя положив на нее руки и уставившись в пустоту. За деревянными столиками сидели моряки, ходившие раньше на «Золотой траве», а теперь уже давно причалившие навсегда к земле. Сидели они поврозь, каждый уйдя в свои думы, не находя, что сказать другим. Ганеве Луи, тот, что не переносил, если произносили его имя до фамилии и который был лучшим затейником поселка, зажав голову руками, уронил ее на стол, словно бы уснув. Но он не спал, ноги его так и ходили туда-сюда под стулом. Нонна отвернулся и продолжил путь. Он чуть не наткнулся на кого-то, стоявшего вплотную к столбу постройки, которая совсем развалилась. Он не узнал человека, но тот сам, со смешком, назвался Яном Дантеком. Смех его выражал беспомощность и обреченность. «Да, таковы дела», — сказал ему Нонна. А что он еще мог сказать? И промолчать, когда человек смеется от отчаяния, тоже ведь невозможно.
