— Что такое настоящий мужчина, по-твоему?
— Деньги и мясо, — объяснил Валька. — Мужчина должен зарабатывать деньги, сам выбирать на базаре мясо и отвечать за свою женщину. А твой — не мужчина. Сын полка, всеобщая сиротка. Ни за что не отвечает и только разрешает себя любить.
— Он талант, — возразила я. — Это важнее мяса на базаре.
— Талант не освобождает человека от простой порядочности.
Я молчала. Мне жаль было убивать нашего ребёнка. Я его уже любила.
По моим ногам дул ветер. Я замёрзла.
Валька снял куртку и положил её на лестничную площадку, на которой мы стояли.
— Встань, — сказал Валька. — Пол холодный.
Я не вставала. Мне не хотелось топтать его одежду.
— Выходи за меня, — предложил вдруг Валька. — Никто и не узнает, чей это ребёнок.
— Я тебя все равно брошу.
— Потом все равно вернёшься.
— Почему? — удивилась я.
— Потому что он будет всегда женат. А я буду всегда тебе нужен. Между нами будут действовать две силы: центробежная и центростремительная.
Я внимательно посмотрела на Вальку. Он хорошо и даже как-то весело встретил мой взгляд. Любое месиво жизни Валька украшал острым умом — остроумием. Может быть, именно поэтому Валька брал готовые литературные конструкции н Золушка, жизнь Гюго, — пропускал это через мясорубку своего видения, и получалось нечто третье. Жаль, что я любила не Вальку. Но я любила не Вальку.
— Ты сама бросишь его, когда у тебя раскроются глаза, — сказал Валька. — Он подбирает людей по системе собак. До тех пор, пока они ему служат. А когда перестают служить, он набирает новую команду.
— Пусть, — сказала я.
— Ну и дура, — сказал Валька.
— Конечно, — согласилась я.
Мы засмеялись, чтобы не заплакать.
Ветку с мандаринами я поставила в банку, и когда мои соседки по палате, бедные, выскобленные прекрасные женщины, увидели жёлтые шарики на ветке, их лица стали мечтательными.
Среда — день абортов. В этот день через руки врачей проходит по двадцать женщин.
Самое мучительное — это когда раскрывают ход в твоё нутро, в святая святых. Этот ход природа сомкнула намертво, и раскрывать приходится железом и усилием. Взламывать. Потом берут ложку на длинной ручке, она называется кюретка, и выскабливают хрупкую жизнь. На маленьком подносике образуется кровавая кучка. Её не выбрасывают. Это биологически активная масса, из неё что-то приготавливают. Кажется, лекарство.
Я лежала в определённой позе и ждала, когда мне дадут наркоз. И в этом временном промежутке ожидания я успела подумать: вот так же, в этой позе, я принимала тебя и любила. А сейчас в этой же самой позе я убиваю результат нашей любви. Вместо тёплой, желанной плоти в меня войдут железо и боль.
Когда я отдавалась тебе с разбросанными ногами — это было красиво. А сейчас, когда сие не освящено чувством, — это стыдно, унизительно и противоестественно.
Все то же самое, но со знаком минус.
Мне захотелось все это прекратить, встать, уйти и забыть, как страшный сон. Но в мою вену уже вошла игла, и я поплыла, и, уже плывя, пыталась что-то объяснить, и полетела в черноту. Наверное, именно так и умирают.
Я постоянно возвращаюсь в ту чёрную среду. Я опоздала на тридцать секунд. Мне надо было успеть сказать, что я передумала, потом встать с кресла и уйти. Потом я позвонила бы Вальке Шварцу, и он приехал бы за мной на машине и забрал к себе домой.
Ты бы позвонил вечером, мама бы сказала:
— А она у Валентина Константиновича.
— А что она там делает? — удивился бы ты.
— Не знаю. Кажется, вышла за него замуж.
Ты пришёл бы к нам. И сказал бы мне одно слово:
— Змея.
— Змея жалит только тогда, когда защищается, — ответила бы я. -
А в остальное время это тихое, грациозное создание.
Ты бы сказал:
— Я думал, что ты моя Джульетта Друэ.
— Джульетта Друэ была слабая актриса. Она служила идее искусства через другого человека. Через Виктора Гюго. А у меня есть свой талант и своё материнство. В этом дело.
— Я думал, мы никогда не расстанемся, — сказал бы ты.
— А мы и не расстанемся. У моего сына (в мечтах это был сын) половина твоего лица. Так что мы всегда вместе.
Вот так я могла говорить с тобой, если бы послушалась Вальку. Но я не послушалась, и все стало развиваться по его сценарию.
Валька — великий сценарист.
Мы стали ссориться.
Отношения не стоят на месте. Накапливается усталость.
Ты подвозишь меня к моему дому и уже знаешь, что я не захочу сразу выйти из машины. Буду медлить. Ныть. И я медлю. Ною. Потом все-таки выхожу.
Ты срываешь машину с места, как застоявшегося коня, и мимо меня проносится твой профиль над рулём. И я вижу по профилю: ты уже не здесь. Не со мной.
Вечером ты мне звонишь. Я лежу в обнимку с телефоном.
Мама смотрит на меня и говорит:
— Дура. А он сволочь.
В конце декабря грянул мороз, и моя машина заглохла в центре города, неподалёку от твоего дома.
Я забежала в автомат, позвонила к тебе домой. Объяснила создавшуюся ситуацию. Спросила:
— Не подскочишь?
От моего дыхания шёл пар и ресницы заиндевели.
— Не подскочу, — ответил ты лёгким голосом. — Я пообещал Денису пойти с ним в «Орбиту». Я уже полгода обещаю, и все время что-то происходит.
Денис — это младший сын. «Орбита» — магазин. Значит, Дениса отменить нельзя, а меня можно. Меня можно бросить в тридцатиградусный мороз на дороге — выкручивайся, как хочешь.
Во мне что-то лопнуло. Я проговорила почти спокойно:
— Когда ты сдохнешь, я приду и плюну на твою могилу.
Я не ожидала от себя этих слов. И ты тоже не ожидал от меня этих слов. Ты замер, потом сказал:
— Не говори так. У меня воображение…
… Ты живо представил себе сырой холм на Ваганьковском кладбище, неподалёку от могилы Высоцкого. Я подъехала, оставила машину за оградой, а сама прошла на территорию кладбища. Подошла к твоей могиле, плюнула и ушла. О Боже…
На другой день мы встретились у Вальки для работы. Валька должен был читать нам новый кусок. Отношения Джульетты и Виктора начинали уставать. Любовь тоже болеет и выздоравливает. Или умирает в мучениях.
Ты разделся и повесил куртку. Я не смотрела на тебя после вчерашнего. Я тебя ненавидела. Не-на-ви-де-ла.
Потом все-таки подняла глаза и увидела: над твоей бровью малиновая полоса, как будто приложили утюг.
— Что это? — спросила я.
— Сосуды рвутся, — грустно ответил ты.
И у меня у самой что-то порвалось внутри, и жалость пополам с любовью затопила грудь. Я обняла тебя, прижала, прижалась сама. Сказала тихо:
— Прости…
Я ненавидела себя за мелочность. Ну, не родила… Ну, проторчала час на дороге. Не умерла же. А даже если бы и умерла. ВСЕ можно положить к ногам любви. Даже жизнь.
— Прости, — снова сказала я.
Ты стоял — покорный и доверчивый, как ребёнок.
Через неделю мы опять поругались.
Это было в гостях. Хозяин дома подарил мне Библию. Хозяин дома был иностранец, делал бизнес на русском православии, вернее, на церковном песнопении. Он возил церковный хор по городам Европы и очень неплохо зарабатывал. Но дело не в нем, а в Библии. Хозяин дома протянул мне Библию. Ты цапнул её, перехватил, положил на свой стул и сел сверху. Как бы шутливо определил: МОЁ. Шутливо, но отобрал.
Я шутливо столкнула тебя со стула и забрала книгу.
Ты ничего не сказал, просто посмотрел очень внимательно.
Твоя собака не слушала команду. Не повиновалась. Такую собаку надо менять.
Я все чаще ненавидела тебя. Если раньше между нами была любовь — любовь, то теперь любовь — ненависть. Как коктейль «Кровавая Мери», когда водка смешивается с томатным соком.
Меня пригласили во Францию сниматься в кино. Однажды вечером позвонил человек по имени Жан-Люк, предложил роль, контракт и сказал, что вечером мне завезут сценарий.
Я готова была сказать «да» сразу, независимо от роли и суммы гонорара. Я хотела поменять картинку за окном и выплеснуть из себя «Кровавую Мери».
Ты спросил:
— А как же Джульетта Друэ?
Я ответила:
— Джульетта — дура. А Виктор — сволочь.
Ты удивился:
— Почему?
— Потому что он эксплуатировал её чувство. А она разрешала. И всю жизнь проторчала в любовницах.
— А могла бы выйти замуж за офицера в синей майке и варить ему фасоль.
— А что, существуют только таланты и бездари? Чёрное и белое? А середины не бывает?
— Середина между чёрным и белым — это серый цвет. Серость.
Впоследствии я убедилась: ты был прав. Но это впоследствии.
А сейчас я хотела чего-то ещё.
Наша любовь была похожа на переношенный плод, который уже не умещается в чреве и задыхается, а ему все не дают родиться. Я перестала себе нравиться в твоём обществе.
Ты смотрел на меня внимательно. Твоя собака перебегала на чужой двор.
Любовь и ненависть составляли всю мою жизнь.
Мои ссоры с тобой — не что иное, как борьба за тебя. Я бунтовала, потому что подтягивала тебя к своему идеалу. Но ты не стал подтягиваться. Ты исповедовал систему собак. Тебе легче сменить собаку, чем подтягиваться. И ты бросил меня в конце концов. Ты позвонил мне, как обычно, и сказал:
