Выложенная белым кафелем душевая кабинка оказалась тесной. Я попросила Три включить воду.
— Погорячее, — сказала я.
Стянула и отдала ей больничную рубашку.
Чтобы устоять на ногах, пришлось ухватиться одной рукой за кран, а другой — за никелированную скобу. Толком вымыться оказалось невозможно. Помню, я сказала Три, что не отказалась бы от проволочного скребка, но и он едва ли мог принести облегчение.
Три задернула занавеску, оставив меня под душем.
— Помоги, а? — попросила я.
Она отодвинула занавеску на ширину ладони.
— Говори, что делать.
— Боюсь упасть. Можешь меня намылить?
Протянув руку сквозь водяные струи, она взяла большой кусок мыла. Провела им по моей спине, не касаясь руками кожи. В ушах зазвучало: «мымра»; это слово преследовало меня еще долгие годы, когда приходилось раздеваться в чьем-то присутствии.
— Ладно, — сказала я, не решаясь поднять глаза. — Сама попробую. Клади мыло на полку.
Она так и сделала, а потом опять задернула занавеску.
Я опустилась на кафельный пол. Взяла небольшое полотенце, намылила. И стала тереть себя грубой тканью под горячей струей, да так, что кожа вскоре побагровела как свекла. Под конец накрыла этим же полотендем лицо и обеими руками стала возить вверх-вниз, невзирая на кровоточащие ссадины, пока прямоугольник белой ткани не окрасился розовым.
После горячего душа я надела то, что сумели откопать в моих пожитках Диана и Три. Про нижнее белье они не подумали — я осталась без трусов и без лифчика. Пришлось довольствоваться старыми джинсами, на которых я сама еще в школе вышила цветочки, а когда колени протерлись до дыр, поставила прикольные заплаты из длинных лоскутов узорчатой шерсти и бутылочно-зеленого вельвета. Бабушка называла их «хулиганские штаны». К ним подруги подобрали легкую блузу в красно-белую полоску. Я надела ее навыпуск, чтобы по возможности прикрыть джинсы.
Горячий душ вкупе с инъекцией демерола возымел действие: в полицейское управление меня привезли в полубессознательном состоянии. Помню только, что на третьем этаже, у служебного входа, топталась второкурсница Синди, староста нашего общежития. Я была совершенно не готова увидеть такую жизнерадостную физиономию — символ американского студенчества.
Я прибавила в весе, но джинсы все равно были мне слегка велики, поэтому в то утро я надела мамину блузу-рубашку и бежевый кардиган крупной вязки. Так и хочется сказать: полный отстой.
Так вот: на первой «фотосессии», у Кена Чайлдса, я вначале позировала, потом посмеивалась, потом в открытую хохотала. При всей своей зажатости, я тоже поддалась дурачествам. Взгромоздила себе на голову коробку изюма. Потом сбросила и принялась с умным видом изучать надписи. Задрала ноги на край обеденного стола. Улыбка, улыбка, еще улыбка.
На второй «фотосессии», в полиции, я — никакая. В том смысле, что меня там как бы и вовсе нет. Если вам доводилось видеть фотографии жертв, подшитые к уголовному делу, то вы, наверное, заметили, что снимки обычно получаются либо слишком светлыми, либо совсем темными. Мои вышли явно передержанными. В четырех ракурсах. Лицо. Лицо и шея. Отдельно — шея. Наконец, в полный рост, с учетным номером. В таких случаях никто не объясняет, насколько важны для дела эти фотоснимки. Доказательная база любого дела об изнасиловании в значительной степени строится на внешних признаках. Пока что два видимых признака были в мою пользу: свободная, непровоцирующая одежда и явные следы побоев. Добавьте сюда потерю девственности — и вам станет более или менее понятно, какие факторы учитываются в зале суда.
В конце концов меня отпустили из управления, передав на руки Синди, Мэри-Элис и Три. С меня взяли обещание вернуться через пару часов, чтобы дать письменные показания и просмотреть фотографии из архива. Я старалась говорить серьезно, чтобы офицеры участка не усомнились в моей надежности. Впрочем, у них ночная смена уже близилась к концу. К моменту моего возвращения (на которое у них было мало надежды) все они должны были разойтись по домам, так и не удостоверившись, держу ли я свое слово.
Полицейские доставили нас в общежитие «Мэрион». Было раннее утро. Над холмом Торден-парка забрезжил рассвет. Мне предстоял разговор с матерью.
В общаге стояла мертвая тишина. Синди сразу побежала к себе наверх, а мы с Мэри-Элис решили через какое-то время к ней зайти, потому что только у нее был телефон.
В сопровождении Мэри-Элис я приковыляла к себе и первым делом раскопала в шкафу трусы и лифчик.
На обратном пути мы столкнулись в коридоре с Дианой и ее парнем Виктором. Они всю ночь не сомкнули глаз, дожидаясь меня.
До той поры я недоумевала: что общего у Виктора с нашей взбалмошной Дианой? Спортсмен с голливудской внешностью; на людях его было не видно и не слышно. Задолго до поступления в университет он уже выбрал для себя специализацию. Электротехнику, что ли. Уж конечно, не поэзию, как некоторые. Виктор был чернокожим.
— Элис, — выдохнула Диана.
Из открытых настежь дверей комнаты Синди выходили девчонки. Малознакомые, а то и вовсе не знакомые.
— Виктор хочет тебя обнять, — сказала Диана.
Я подняла глаза на Виктора. Этого еще не хватало. Нет, понятно, я не отождествляла его с насильником. Не в этом дело. Просто он, стоя поперек дороги, мешал осуществить то, что сейчас было нужнее всего прочего и вместе с тем труднее всего. Добраться до телефона и позвонить маме.
— Мне сейчас не до того, — сказала я Виктору.
— Это сделал черный, правильно я понимаю? — спросил он, вынуждая меня смотреть на него в упор.
— Допустим.
— Прости, — сказал он, не сдерживая слез: они медленно сползали у него по щекам. — Мне так стыдно.
Сама не понимаю, с какой стати я его обняла: то ли потому, что не могла видеть, как он плачет (это было совершенно не в характере скромняги Виктора, который, по моим наблюдениям, только и делал, что корпел над учебниками или с робким обожанием смотрел на Диану), то ли потому, что этого ждали зеваки. Он тоже меня обнял и не отпускал, пока я сама не отстранилась. Вид у него был самый жалкий; до сих пор не представляю, какие мысли роились у него в голове. Возможно, он уже тогда предвидел, что я буду постоянно слышать и от родных, и от посторонних: «не иначе как это был черномазый»; вот он и решил предложить хоть какое-то искупление, сделать — по горячим следам — нечто совершенно противоположное, чтобы у меня не возникало искушения навешивать людям ярлыки и без разбору выплескивать ненависть. Он стал первым мужчиной — независимо от цвета кожи, — обнявшим меня после того рокового случая, и я поняла одно: мне нечего предложить в ответ. Прикосновение чужих рук, смутное ощущение превосходящей силы — это было чересчур.
Между тем вокруг нас с Виктором собралась толпа любопытных. Мне еще предстояло к такому привыкнуть. Разжав объятия, но оставаясь на месте, я видела рядом с собой Мэри-Элис и Диану. Это были свои. Все остальные маячили по сторонам смутными тенями. Просматривали мою жизнь, как новый фильм. Какую же роль они отводили себе в этом сюжете? Как показало время, многие представлялись моими близкими друзьями. Знакомство с жертвой преступления — все равно что знакомство со знаменитостью. Особенно если преступление связано с чем-то гадостным. Одну такую артистку я потом встретила в Сиракьюсе, когда собирала материал для этой книги. Сперва она меня не узнала, просто краем уха услышала, что я пишу про следствие по делу об изнасиловании Элис Сиболд, и прибежала из соседнего кабинета, чтобы сообщить мне и моим помощницам: «Мы с ней были лучшими подругами». Я так и не смогла ее вспомнить. Стоило кому-то позвать меня по имени, как она заморгала, сделала шаг вперед и бросилась мне на шею, чтобы только не ударить в грязь лицом.
У Синди в комнате я опустилась на кровать, ближайшую к двери. Рядом были сама Синди, Мэри-Элис и Три; вроде бы еще и Диана. Всех остальных Синди выпроводила и заперла дверь.
Момент настал. Я держала телефон на коленях. Мама находилась в считанных милях от университета: приехала накануне, чтобы забрать меня на каникулы. По всей видимости, сейчас она уже встала и суетилась в гостиничном номере недорогой «Холидей-инн». В то время ей приходилось таскать с собой кофеварку и запас кофе без кофеина. Раньше она ежедневно поглощала до десяти чашек крепкого натурального кофе и теперь пыталась избавиться от этой зависимости, а в ресторанах кофейный напиток был еще редкостью.
Накануне, перед тем как она подбросила меня к дому Кена Чайлдса, мы договорились встретиться у общежития в восемь тридцать утра: по ее мнению, поздновато, но что ж поделаешь — я ведь собиралась как следует оттянуться на прощальной вечеринке. Переводя взгляд с одной подруги на другую, я ждала, что кто-нибудь скажет: «Да не такой уж у тебя жуткий вид» или сочинит для меня единственно возможную убедительную историю про то, как я ушиблась и порезалась, — мне самой ничего не приходило в голову.
