— Если он не извинится, я его убью, — сказал я.
Когда этот десятиклассник со своим приятелем попытались прижать меня к школьному забору, я достал из кармана короткий, остро заточенный сапожный ножик, оставшийся от деда, я его носил в кармане, завернув в носовой платок. Десятиклассники повертели пальцем у виска, но отошли. В классе меня боялись, я мог ударить любого, если кто говорил что-нибудь обидное обо мне.
Может быть, я потому и подружился с Ирмой, о ней тоже говорили плохо. «Жидовка», — сказала однажды наша соседка, жена подполковника. Ирма жила на нашей улице, школа ей снимала комнату. Провожая ее из школы, и спросил:
— Кто такие жиды?
Она рассказала мне историю евреев и антисемитизма. Я понял, что евреев не любят, за что не любят — я понял позже. Ирму не любили, как и меня, и этого было достаточно, чтобы мы подружились; наверное, это нельзя было назвать дружбой: ей двадцать два года, мне — двенадцать, но она мне нравилась, я жалел, что мне так мало лет, а ей так много. Мы с ней встретились через двадцать лет, ей стало сорок два года, а мне — тридцать два. Я приехал сниматься в Ленинград, на «Ленфильм», нашел ее через справочное бюро, — мне повезло, у нее осталась прежняя фамилия Блюменфельд, она так и не вышла замуж и преподавала немецкий язык в педагогическом институте. Она почти не изменилась, только располнела. Когда я вошел в лингафонный кабинет, в котором проводились занятия, Ирма строго посмотрела на меня, зная, вероятно, силу взгляда огромных черных глаз.
— Ирма! — сказал я.
— Петя… — Она узнала меня и заплакала. Я обнял ее. На нас смотрели первокурсники, я чувствовал это спиной, я повернулся и сказал:
— Идите погуляйте минут на двадцать.
Мы сидели рядом, Ирма гладила мою руку. Она вспоминала о тех трех годах в Красногородске, как мы с ней ходили в лес за грибами и я учил ее отличать съедобный гриб от поганки. После школы она шла в шоссейную столовую — через Красногородск шло шоссе на Ленинград, — в которой обедали шоферы. Кормили там плохо, а денег уходило много. Я научил ее сушить, солить и мариновать на зиму грибы, помогал шинковать и квасить капусту, замачивать яблоки, варить варенье из брусники и клюквы. Она любила клюкву, и мы, надев резиновые сапоги, шли в мшистые, болотные места, собирали клюкву и разговаривали по-немецки. Она почему-то решила, что у меня способности к языкам, нужно только непрерывное общение на языке, и мы говорили по-немецки, когда собирали грибы и ягоды. Две старухи, услышав немецкую речь, вдруг бросились бежать, и, хотя после войны прошло почти двадцать лет, ужас от непонятной речи, после которой всегда что-то случалось: или забирали людей, или скотину — остался. Они бежали, хотя видели, что говорят мальчик и девушка. Может быть, сообщили об этом участковому милиционеру, и тот отослал рапорт в районное отделение КГБ, и этот рапорт хранится еще в архивах.
Без Ирмы моя жизнь могла сложиться по-другому. Она и учительница литературы решили поставить в школе пьесу Островского. Мне досталась роль приказчика. Как потом говорили, я исполнил ее блестяще, и все стали говорить, что я обязательно стану актером.
Как теперь понимаю, я совсем не блестящий актер, я просто умный, умею анализировать, выбирать роли, зная свои ограниченные возможности.
Я вышел на сцену, не видя ни одного спектакля, но я видел много фильмов, вернее, все фильмы, которые показывались в Красногородске, по два фильма в неделю, то есть девяносто шесть фильмов в год.
Но началось все с радиоспектаклей. В лесной школе после обеда нас укладывали на веранде в спальных мешках. Мы дышали холодным воздухом. Возле каждой кровати были радионаушники. В эти послеобеденные часы всегда передавали радиоспектакли, и я слушал, удивляясь голосам актеров, которые передавали гнев, страх, неуверенность, наглость, смятение, любовь, ненависть. Когда я играл приказчика, я представил себе учителя химии, которого не любил. Учитель делал все быстро. Быстро говорил, быстро ходил по классу, быстро дергал себя за волосы, быстро соглашался или не соглашался. Я умел подражать. Когда я вышел на сцену, дернул себя за волосы, быстро ответил на степенную речь купчихи, и купчиха вынуждена была принять мой ритм разговора, в зале сразу засмеялись. Конечно, все узнали химика. Смеялись ученики, смеялись родители, не смеялся только учитель химии.
Я думал, что химик меня возненавидит, но он поставил мне четверку, хотя выше тройки я никогда не поднимался. Тогда я решил, что химик стал меня бояться, — никому не хочется быть высмеянным, — но потом понял: это был не страх. Он увидел мою зарождающуюся ненависть и, как всякий умный педагог, стал особенно внимательным ко мне, хотя по-прежнему терпеть меня не мог. Он попытался свести счеты со мной на экзамене, но все-таки он чему-то меня научил, и я выдержал экзамен.
Теперь, когда я вижу подчеркнутое внимание к себе, я знаю, что передо мною противник, который когда-нибудь нанесет свой удар, но я обычно готов к любой неожиданности.
Мы сидели с Ирмой в лингафонном кабинете, она все порывалась продолжить занятия.
— Перестань, — сказал я ей. — Пошли в ресторан.
И мы пошли в ресторан — я был при деньгах, — потом в Дом кино на какую-то премьеру, потом я отвез ее домой. Она после смерти матери осталась одна в двухкомнатной квартире. Ирма сварила кофе, я смотрел, как она передвигается по квартире, еще очень моложавая, чуть располневшая. Я не знал, с какого возраста сексологи отсчитывают у мальчишек явную сексуальную направленность. Я знаю, что в двенадцать лет я хотел стянуть с Ирмы юбку. Теперь я имел такую возможность. Мы засиделись. Она предложила переночевать, постелила на диване в гостиной, а сама ушла в спальню.
Я подождал несколько минут, чтобы дать ей возможность раздеться, прошел в спальню и лег рядом с нею.
— Не надо, — сказала она.
— Я ждал этого двадцать лет. Ты, наверное, не знаешь, что такое мальчишеская любовь.
— Я знаю, — ответила она. — Это всегда большое разочарование. Я студенткой была влюблена в профессора. Через много лет была встреча выпускников университета, я сделала все, чтобы затащить его сюда и переспать с ним, мне очень этого хотелось. И это оказалось не так уж интересно. Когда он целовал меня, я почувствовала привкус валидола. Я переспала с пожилым мужчиной, вероятно, с не очень здоровым сердцем, я была скована, боясь, чтобы с ним не случился сердечный приступ.
— У меня здоровое сердце.
— Я не смогу. Ты для меня все еще мальчик.
— Идиотка, — сказал я.
— Нет, я учительница, — ответила она. — И я не смогу об этом забыть. Поверь мне, если это случится, мы никогда с тобой не увидимся. Ты будешь меня избегать. Не надо спать со своей детской мечтой. Это очень разочаровывает. Поверь мне.
Я поверил и ушел на свой диван, но через несколько лет все-таки осуществил свою мечту — у меня был роман с замечательной еврейской женщиной. Иногда я жалею, что на ней не женился. Официально я не был женат, и у меня еще есть возможность, как при посадке самолета, зайти не только на первый, но и на второй, и даже на третий круг. Среди моих приятелей не осталось ни одного, кто бы был женат только один раз.
А пока мне шел семнадцатый год. В будущем году я должен закончить школу и начать новую жизнь, а я не знал, как ее начинать. Как стать офицером, я знал. Надо выбрать училище, пойти в районный военный комиссариат, и мне даже оплатят проезд до училища. Меня беспокоило здоровье. Все-таки я болел туберкулезом. И хотя рентген не показывал никаких изменений, все прошло, я занимался спортом круглый год, даже зимой спал на веранде с открытым окном, как приучили меня в лесной школе, все равно беспокойство было.
И актером мне тоже хотелось стать. Я узнал правила приема на актерский факультет Института кинематографии и в Щукинское училище. Я хотел учиться в Москве. Но если я летом провалюсь на экзаменах, следующей весной меня призовут на службу в армию. Не то чтобы мне не хотелось служить в армии, как большинству сегодняшних молодых людей, но меня путала потеря двух лет, а если попаду на флот, то и трех лет. Я демобилизуюсь в двадцать один год — не поздно ли начинать учебу? Сосед-подполковник убеждал меня:
— Армия необходима для мужчины. Ты научишься не только защищать других, но и себя, особенно если попадешь в десантные войска или в морскую пехоту. Основам рукопашного боя учат почти во всех родах войск. Ты окрепнешь физически. Ты научишься не только подчиняться, но и подчинять себе. Ты получишь профессию, которая тебе может пригодиться в гражданской жизни, — от шофера до авиационного техника, от оператора на атомных реакторах подводных лодок до строителя высшей квалификации. Если ты даже потом станешь актером, ты лучше других сможешь играть роли солдат, офицеров, а с возрастом и генералов, потому что ты будешь их понимать. А если послужишь и тебе понравится, тебя из армии сразу направят в военное училище, поэтому делай главный упор на физику и математику. Всякая там литература — для политработников. А географию изучишь по обстоятельствам. Тревога, погрузка в транспортные самолеты — и через несколько часов ты в Африке, или во Вьетнаме, или на Кубе, или в Европе. Иностранные языки тоже не самое главное. Вот я служил в Германии, и мне из всего немецкого языка нужны были только четыре слова: «гутен таг» — добрый день, «ауфвидерзеен» — до свидания, «данке» — спасибо и «дизе» — это.
