— Шайтанка! Где посуд? Где посуд? Исчезли, как выяснилось, три хрустальные вазы и новая югославская кофта, итого за все про все рублей на триста. Сам Сорокин рассказывал неторопливо, скучающе. Ну, пошел он к Рафику воды попить. А этот сморчок так упился, что ключ в замке позабыл. Сам виноват, лопух. Ключ Юра приметил сразу, и когда они от Рафика вышли, спокойненько ключ вынул. Безвинного алкаша, имени которого категорически не помнит, он турнул домой, а сам, повременив маленько, зашел к Рафику, ну и… дальше понятно — что. Торопился, боялся как бы Рафик не проснулся, взял, что на виду было. В этот же день он загнал кофту и стекляшки базаркому Кашгарского рынка Юсуфу-ака. Да его все знают, здоровый такой, мордастый. Он скупает вещички, потом загоняет их спекулянтам. Дает, правда, гроши, но когда надо срочно сбыть товар, этот мордастый незаменим. Юре он дал за все пятьдесят рублей…Базарком Кашгарского рынка — айсберг с красной физиономией — завидев из окна своей будочки наш милицейский «попугай», выскочил навстречу, кланяясь и прижимая руки к груди:
— Драстыйтэ, товарищи, драстыйтэ! Когда из машины вслед за милиционером вылез Сорокин в наручниках, он и глазом не моргнул. Значит, успел, стервец, загнать вещи барышникам.
— Вот ему продал, — спокойно кивнул Сорокин. И тут айсберг взорвался.
— Бродаг ты! Сволишь! — он то подступал к Сорокину так близко, что, казалось, притрет того к «попугаю» своим огромным животом, то отскакивал назад, ко мне. Он плевался, хватался за сердце, грозил Сорокину кулаком и вообще был великолепен.
— Ты зачем брешишъ, бродаг! Ты верно скажи! Ты правда скажи! У меня, товарищ началник, давлений высокий, мне так перживат из-за этот сволишь нельзя!
— Да хватит тебе прыгать, — негромко и скучно сказал Сорокин. — Об твою морду прикуривать можно.
Пока, не жалея своего здоровья, Юсуф-ака разыгрывал представление, из синей его будочки выскочил мальчишка лет десяти и побежал в сторону цветочных рядов.
— Самиг, — сказал я милиционеру, — ну-ка, проводи мальчика. За цветочными рядами здесь ежедневно собирался небольшой толчок — продавались поношенные вещи, старушки стояли с вязаными детскими чепчиками и носочками. Мальчик мог побежать в сторону толчка совсем не зря. И действительно, минут через десять Самиг привел высокую черную старуху с огромной, набитой до отказа сумкой. Старуха останавливалась на каждом шагу и отчаянно материла Самига. Увидев ее, Юсуф-ака сник и разом перестал жаловаться на высокое давление. В сумке у старухи обнаружилась кофта Рафиковой жены и две хрустальные вазы. Третью старуха успела загнать за шестьдесят рублей… Словно очнувшись, Сорокин оторвал взгляд от стены: — Так что, Саша, к концу катим?
— Да, Юра. Скоро составлю обвинительное заключение. Я ведь, собственно, сегодня приехал только, чтобы узнать — кто этот второй с тобой был, алкаш тот?
— Ой, Саша, и охота тебе сто раз об одно колотиться! — весело воскликнул он. — Я тебе, как брату родному — не знаю — говорю! Первый раз видел. Алкаш и алкаш. В долю вошел. Тихий такой, глазки масляные. Может, покуривает чего нехорошего, не знаю… Ме-едденный такой, снулый…
— Что, и не называл себя, для знакомства? Сорокин взглянул прямо в глаза мне, открыто, искренне:
— Да, называл, вроде, я не помню. Толик, что ли… или Боря… И продолжал смотреть в глаза.
— Ну, ладно, — я закрыл «дело».
— Что новенького, Саша?
— В каком смысле? — спросил я.
— В глобальном. Что новенького в мире… в литературе, например. Что «Иностранка» печатает? Я подпер голову кулаком и взглянул па него с любопытством.
— В «Иностранке» новая повесть Маркеса.
— А что Маркес!.. — он пожал плечами. — Все с ума посходили. — Маркес, Маркес! Этнографический писатель. Этнография плюс патология. Если хочешь знать, у Амаду есть вещи в сто раз значительнее. Он сидел в непринужденной позе, рассуждал о прозе Амаду и стряхивал на пол камеры пепел с сигареты — руки у него были сильные, большие, красивой лепки. Я перевел взгляд с его рук на стены, крашенные темно-зеленой краской, на зарешеченное окошко под потолком и даже головой тряхнул, — таким нелепым показался мне этот разговор здесь.
— Так теперь когда тебя ждать, Саша?
— В среду, наверное…
— В среду, да? В среду… Долго… — он вздохнул, поскреб короткую щетину на затылке и с хрустом потянулся. Я вышел в коридор и крикнул прогуливающейся Наташе, чтоб забрала Сорокина. На дворе старая кляча Изольда все так же стояла, смиренно потупившись и вяло дергая хвостом.
— Сахару нет, — сказал я ей. — Забыл привезти. Сигаретой же тебя не угостишь. Изольда переступила с ноги на ногу и отвернула морду. Я сидел и ждал автобуса на крашеной лавочке, в тени под старым ясенем. Я всегда сидел здесь после допросов. Посидишь так, посмотришь, как по крыше тюрьмы прыгает живая птичка — и глядишь, отпустит тебя немного, пройдет это странное отупение, онемение души. «Этнография плюс патология», — вспомнил я.
«Дед прав, — подумал я, — мне нужно устраиваться юристом в какой-нибудь пищеторг, для пущей сохранности моей нежной души… Гришка выбил бы из этого Сорокина все, что нужно». Было пасмурно, небо набухало, как тесто в кастрюле — вот-вот вывалится через край.
* * *
Сегодня я оставался дежурить. Вечером, после комсомольского собрания, мы с Григорием заперли сундук с «вещдоками», потом заперли кабинет и пошли по нашему длинному коридору. Здесь мы должны были расстаться, мне лежал путь в дежурку, а Григорию — в лоно семьи. Но он вдруг придержал меня за плечо и сказал:
— Сань, пошли поужинаем в «Ветерке»? Можно было бы изобразить удивление по поводу ужина в «Ветерке», в то время как дома Григория сейчас наверняка дожидаются какие-нибудь голубцы или борщ. Но я удивления изображать не стал. Потому что, наверное, наступил сегодня момент, когда Гришку «приперло». Это уже несколько раз на моей памяти случалось, и тогда мы с ним шли ужинать в «Ветерок», и брали там выпивку и сидели долго, до закрытия.
— Гриш, мне же сегодня дежурить.
— Мы недолго, хрыч, — сказал он и сжал крепко мое плечо. — Ты успеешь. А? — Круто, видимо, его прижало… И мы пошли в «Ветерок». Сели за столик почти у двери, подальше от эстрады, потому что по опыту знали, что через часок-полтора сюда нагрянет ухватистое трио с хорошо сохранившейся бабушкой-солисткой, которая будет оглушительно страдать в микрофон, и тогда уже ни поговорить, ни послушать друг друга… Мы заказали по сто водки, салат и бифштексы, потому что у нас не густо было в этот вечер — у меня трешка, да у Гриши пятерка с мелочью. Официантка записала заказ тонким карандашом в блокнот, как какая-нибудь юная журналистка, и метнулась дальше вдоль столиков. Гриша не торопился. Мы закурили, поговорили о Сорокине.
— Гришка, — спросил я. — А отчего Сорокин такой веселый, такой спокойный сейчас? Не то, что в первые дни…
— А ты посмотри получше, не тянется ли за ним какое-нибудь дельце поинтересней.
— Что ты, не похоже! — возразил я. — Мне и так тошно делается каждый раз, когда уезжаю от него. Неплохой ведь парень, умный, думающий. В десанте служил. Видел, какой здоровый?
— Видел, видел твоего десантника… Здоровый… Такой прихлопнет приемчиком, какому его обучили, и с приветом. Советую: покопайся. Он не зря так повеселел, твой десантник. Официантка принесла заказ, и мы сразу рассчитались.
— Эх, — сказал Григорий, забрасывая в карман рубашки оставшуюся мелочь, — буду я когда-нибудь богатым или нет?
— Знаешь, мне недавно взятку совали, — вспомнил я. — Толстая такая тетка, в парике, на Ломоносова похожа. Вызвала в коридор и сует мне конверт. Сынок у нее задержан, понимаешь, с анашой в правом ботинке. Ну вот, сует она мне конвертик, а я, вместо того, чтобы сказать ей: «Трам-тара-рам, сучья тетенька, пошла ты со своими вонючими купюрами к такой-перетакой матери», стою, как болванчик механический, и долдоню казенным голосом: «Вы оскорбляете достоинство советского следователя». Григорий усмехнулся:
— Она подумала, что мало дала… Помнишь Ерохина? А, ты его не застал. Он мне говорил всегда: «Ничего, Гришутка, пообтесаешься, заживешь как все…» Думаешь, я сначала не метался, как ты, когда столкнулся со всем этим быдлом? Я долго привыкнуть не мог, уходить собирался.
— Гриш, — спросил я, — а правда, что ты два курса политеха бросил и в юридический подался?
— Угу, — спокойно подтвердил он и подцепил вилкой бледный дырявый диск помидора. — У нас соседа, дядю Петю, убили. И тех гадов не нашли… Я удивленно посмотрел на него.
— Так ты что… Из-за этого? Он отложил вилку и спокойно, медленно проговорил:
— Мы с дядей Петей двадцать лет стенка в стенку прожили. Он с получкой домой возвращался, и его убили. Понимаешь? — Григорий поднял на меня слишком спокойные, угрюмые глаза. — Дядю Петю, который со мной задачки решал и голубятню строил… Нет, ну я не сразу, конечно… Месяца два еще помаялся, посидел над чертежами, кажется, даже курсовую сдал… Мама плакала, очень хотела, чтоб я инженером был.
