Всю дорогу я цеплялась за маму, поскольку ржавый велосипед подпрыгивал на каждой кочке — деревенские дороги редко бывают ровными.
Когда мы добрались до школы, мама поставила меня на землю и прислонила велосипед к стене. Не обращая внимания на других мам, оживленно обсуждавших что-то на игровой площадке, она направилась к молодой женщине, стоявшей у дверей школы; женщина была окружена толпой детей и их родителей. Судя по большому блокноту в руках, это была наша классная руководительница.
— Вот, привела дочь в школу, — напрямую заявила мама. — Ее зовут Марианна. Веди себя хорошо, Марианна, и слушайся учительницу. Я приеду за тобой после уроков, — сказала она, потом быстро развернулась и пошла к велосипеду.
Я смотрела ей вслед и чувствовала себя покинутой, никому не нужной…
Когда мама выезжала со школьного двора, у меня задрожала нижняя губа, и я закусила ее, надеясь, что это поможет остановить слезы. Мне не хотелось выглядеть дурочкой перед другими детьми.
— Марианна, — позвала меня учительница, — иди сюда, поздоровайся с Джин. Она сегодня тоже первый раз пришла в школу.
Но тут на меня накатила такая стеснительность, что я впала в ступор. Вместо того чтобы послушаться учительницу, которую, как я позже узнала, звали мисс Эванс, я застыла на игровой площадке, потерянно глядя вокруг. Ничего удивительного — так бывает с детьми, почти всю жизнь просидевшими дома и впервые столкнувшимися со сверстниками.
На школьном дворе было двадцать таких же первоклашек, как я, и все вели себя по-разному. Кто-то едва сдерживал слезы, другие сбились в стайки и судорожно сжимали в руках лямки ранцев, пока мамы, которые переживали чуть ли не сильнее своих малышей, шепотом успокаивали их, подбадривая, перед тем как уйти.
Несмотря на то что многие вокруг были напуганы, я сразу почувствовала, что здорово отличаюсь от остальных.
Я единственная пришла в поношенной одежде. Мое платье и заштопанная на локте кофта казались совершенно убогими по сравнению с яркими нарядами других детей. У девочек волосы были аккуратно уложены и украшены светлыми ленточками, накрахмаленные блузки заправлены в темные юбки со складочками, на ногах, одетых в белые чулочки, поблескивали кожаные туфельки. Мальчики — недавно подстриженные, в белых рубашках, еще хранивших следы магазинных складок, при галстучках, в жилетках и бриджах до колен — смотрелись ничуть не хуже.
Взглянув на свои худые голые ноги, болтающиеся в разношенных туфлях, прикоснувшись к распущенным волосам, которые мама обрезала так, что они торчали над ушами неровными клочками, я отчаянно захотела домой. Я сразу поняла, что мне не понравится в школе, что я слишком отличаюсь от своих одноклассников и никто не захочет со мной дружить.
Громко зазвенел звонок, и учительница показала нам, как сделать «крокодила» — так она называла змейку из стоящих парами детей. Мы вслед за ней вошли в просторный класс и сели за небольшие парты. Каждого из нас мисс Эванс попросила по очереди громко произнести свое имя. Она сказала, что мы будем делать это каждое утро, чтобы выяснить, все ли присутствуют на уроке. Услышав очередное имя, она ставила галочку в большую тетрадь — позже я узнала, что эта тетрадь называется классный журнал.
Я подумала, что мисс Эванс могла бы проверить, все ли на месте, просто пересчитав нас, но ничего не сказала.
Потом нам раздали разноцветные карандаши и листы бумаги, разрешив рисовать что вздумается. Я разукрасила весь лист кривыми линиями — мне нравилось, какими яркими они получаются.
Через некоторое время мисс Эванс поставила перед каждым по маленькой бутылочке молока, к бутылочкам прилагались белые соломинки, через которые нужно было пить.
В обед мы сделали еще одного «крокодила» и отправились в столовую. После того как все поели, нам разрешили погулять на игровой площадке.
В свой первый школьный день я стояла в сторонке и наблюдала за тем, как играют другие дети. Мне так хотелось, чтобы ко мне подошел хоть кто-нибудь, спросил, как меня зовут, и позвал играть, — но никто этого не сделал.
После прогулки мисс Эванс читала нам вслух рассказ из книжки. Для меня это были ничего не значащие слова о совершенно незнакомых вещах. В нашем доме не было книг — только газеты и изредка женские журналы; родители никогда не читали мне перед сном, поэтому я не очень понимала, что вообще происходит. Мне было скуч но, и я стала смотреть в окно. Я видела, как мамы моих одноклассников собираются на игровой площадке небольшими кучками, разговаривая о чем-то. Но что мне другие мамы — то и дело поглядывая на дорогу, я ждала, когда же появится знакомая фигура на велосипеде.
Звонок сообщил, что школьный день подошел к концу. Когда он умолк, я увидела, как мама провозит велосипед через школьные ворота и останавливается в стороне от других женщин — совсем как я стояла во время перерыва. Эти женщины нисколько не отличались от своих детей — на маму они не обращали ни малейшего внимания.
— Все в порядке, Марианна? — спросила мама, когда я подошла к ней.
— Да, — ответила я; внутренний голос подсказывал мне, что больше ничего говорить не надо.
— Вот и хорошо, — кивнула мама, посадила меня на велосипед и выехала на дорогу.
Больше она меня ни о чем не спрашивала. И отец тоже.
Может быть, они уже знали то, чему мне только предстояло научиться: никто не дружит с детьми, которые не похожи на других.
Я уже много лет не позволяла себе думать о той одинокой маленькой девочке, какой была когда-то. Стоило ей появиться в моих мыслях, как на глаза тут же наворачивались слезы. Худенькая, бедно одетая малышка на краю игровой площадки: она все еще надеется, что сможет с кем-нибудь подружиться, надеется, но уже не верит…
Я прекрасно помню, с каким удивлением она прислушивалась к словам «праздники», «центральное отопление», «оранжерея», «патио», «отдельная ванная» — прислушивалась, вздрагивая от издевательского смеха, несущегося со всех сторон: одноклассников веселило ее непонимание.
День за днем, месяц за месяцем она пыталась скрыть обиду и боль, узнавая о днях рождения, на которые ее не приглашали, о подарках, которые она и представить не могла: роскошные кукольные дома с крошечной мебелью в каждой комнате, ярко-красные трехколесные велосипеды, куклы, которые умели открывать и закрывать глаза и даже плакать, как настоящие младенцы.
Ее одноклассники говорили как о чем-то обыкновенном о походах с родителями в кафе, где подавали розовые меренги, разноцветные шарики мороженного и свежую малину со сливками, о новых платьях, которые дарят бабушки, души не чающие в своих внучках, о поездках к морю, о ярмарках и о многом другом, о чем Марианна, то есть я, и мечтать не могла. Ей не о чем было рассказывать другим детям, и поэтому она молчала, молчала…
Сколько я ни пыталась отыскать в памяти другие картинки, передо мной снова и снова возникал образ худенькой девочки на краю игровой площадки.
Тихо вздохнув, я покинула свое уютное кресло и подошла к комоду, где хранились альбомы с фотографиями, запечатлевшими счастливые события из жизни моей семьи. Отложив их в сторону, я достала старый пакет, с годами сменивший цвет с коричневого на тускло-желтый. В этом пакете лежали мои детские фотографии, я не вытаскивала их уже лет двадцать.
Как же их мало, грустно подумала я, раскладывая шероховатые черно-белые снимки на столе.
Среди них не было ни одного, на котором я, Марианна, была бы запечатлена в бездумно-улыбчивом младенческом возрасте или делающей первые шаги на глазах у гордых и счастливых родителей. На большинстве фотографий я была с другими людьми. Складывалось впечатление, что фотограф хотел заснять только их, а я попадала в кадр по ошибке и поэтому всегда оказывалась где-то с краю.
Вот несколько фотографий моего класса — на них мне около двенадцати лет. Пробежавшись глазами по лицам, я отложила их в сторону — хотелось найти те, где я еще ребенок.
Таких фотографий было только две. На первой я со своим младшим братом: пухлощекий малыш и неухоженная шестилетняя девочка. Мы сидели на продавленном диване в гостиной. Братик прижался ко мне, но при этом крепко держится за мамину руку. На его лице сияет широкая беззубая улыбка, а я, неловко подобрав худые руки и ноги, смотрю куда-то в сторону.
К этому времени я наконец доросла до понимания того, что родители меня не любят. Пока не родился брат, я не замечала, чтобы они проявляли нежность по отношению к кому бы то ни было. Но потом… Потом я много раз видела, как они заботятся о малыше, как обнимают его, ласкают — ничего подобного в моей жизни не было, так что сомневаться в отсутствии любви по отношению ко мне не приходилось. Мама баюкала братика, тихо шептала ему что-то на ушко, а отец как-то раз назвал малыша «мой мальчик»; в его голосе слышалось счастливое удовлетворение, а я ощутила внутри пустоту, от которой было физически больно.
