В тот день в «Уолдорфе» я неожиданно для самого себя вдруг оказался на лестнице, ведущей на балкон. Сам не знаю, чего я ожидал. Просто для моего тогдашнего состояния подобная самонадеянность была в порядке вещей — я даже не задумался, обрадуется ли мисс Хеммингз знакомству со мной. Быть может, слабая тень сомнения промелькнула у меня в голове, лишь когда я, миновав пианиста, приблизился к столику, где она сидела, читая книгу. Однако, помнится, я остался весьма доволен тем, как светски-игриво прозвучал мой голос, когда я обратился к ней:
— Простите, но я подумал, что пора мне представиться вам. У нас столько общих друзей. Я Кристофер Бэнкс.
Имя свое я произнес весьма эффектно, но моя уверенность начала исчезать, поскольку мисс Хеммингз смотрела на меня с холодным удивлением. Выдерживая паузу, она с немым упреком и раздражением бросила быстрый взгляд на книгу, которую читала, и произнесла наконец с полным недоумением:
— Вот как? Что ж, здравствуйте.
— Дело Мэннеринга, — как полный глупец пояснил я. — Вероятно, вы о нем читали.
— Да. Вы были следователем.
Сухой тон, которым это было произнесено, напрочь выбил меня из колеи. В нем не было и намека на восхищение — лишь констатация факта, что она с самого начала знала, кто я, и по-прежнему не понимала, почему я оказался возле ее столика. Я внезапно почувствовал, как исчезает эйфория, владевшая мной последние недели, и именно в тот момент, нервно рассмеявшись, осознал, что дело Мэннеринга, при всем его очевидном блеске и несмотря на все похвалы, расточавшиеся мне за отлично проведенное расследование друзьями, многим отнюдь не кажется таким важным событием, каким представлял его я.
Не помню уж, но вполне вероятно, что мы обменялись общепринятыми светскими любезностями, прежде чем я начал позорный отход к своему столику внизу. С позиции сегодняшнего дня я вижу, что у мисс Хеммингз были все основания прореагировать на мою выходку подобным образом — глупо было воображать, будто дело Мэннеринга может стать достаточным основанием для того, чтобы произвести на нее впечатление! Но в тот момент я вернулся на место рассерженным и подавленным. Мне пришло в голову, что я не только перед мисс Хеммингз и не только теперь выставил себя ослом, но точно так же я выглядел весь предыдущий месяц и в глазах других людей и мои друзья, невзирая на весь их энтузиазм, тайно посмеивались надо мной.
К следующему дню я был уже совершенно уверен, что полностью заслужил щелчок по носу, который получил. Но эпизод в отеле «Уолдорф», вероятно, все же вызвал у меня по отношению к мисс Хеммингз определенную неприязнь, от которой я так никогда и не смог избавиться и которая, безусловно, оказала влияние на достойное сожаления событие вчерашнего вечера. Однако в тот момент я был склонен воспринять случившееся как предостережение. Оно помогло мне понять, сколь просто сбиться с пути, ведущего к заветной цели. Моей задачей было бороться со злом — особенно с вероломным, скрытым злом, — а это не имело ничего общего с шумной популярностью в светских кругах.
С тех пор я стал меньше участвовать в светской жизни и еще глубже погрузился в работу. Я изучал получившие известность дела, осваивал новые области знаний, которые могли когда-нибудь пригодиться. Приблизительно в то же время я начал тщательно исследовать биографии знаменитых сыщиков, прославивших свои имена, и обнаружил, что можно провести строгий водораздел между теми, репутации которых покоились на весомых реальных достижениях, и теми, кто изначально получил импульс к продвижению благодаря высокому положению в обществе. Я понял, что для сыщика существует истинный и ложный путь сделать себе имя. Короче говоря, как бы ни тешили мое самолюбие бесконечные предложения дружбы, которые я получал после раскрытия дела Мэннеринга, случай в отеле «Уолдорф» заставил меня снова вспомнить своих родителей, и я твердо решил: никакие легкомысленные занятия не отвлекут меня от дела.
Раз уж я рассказываю сейчас о том периоде своей жизни, последовавшем за раскрытием дела Мэннеринга, нелишним будет вспомнить и о довольно неожиданном возобновлении знакомства с полковником Чемберленом. Возможно, кому-то покажется удивительным, принимая во внимание роль, которую он сыграл в решающий момент моего детства, что долгие годы мы не поддерживали с ним близких отношений. Но по неведомым причинам связь наша прервалась, и встретились мы с ним снова месяца два спустя после происшествия с мисс Хеммингз в отеле «Уолдорф» совершенно случайно.
Как-то пасмурным днем в книжном магазине на Чаринг-Кросс-роуд я рассматривал иллюстрированное издание «Айвенго», чувствуя: кто-то неотступно стоит у меня за спиной. Решив, что закрываю кому-то доступ к полкам, я отошел в сторону. Но поскольку человек продолжал топтаться позади, мне пришлось в конце концов обернуться.
В тот же миг узнал полковника: он почти не изменился, хотя на теперешний, взрослый, взгляд и показался мне менее суровым и величественным, чем человек, запомнившийся с детства. Человек в макинтоше робко смотрел на меня, пока я не воскликнул:
— О, полковник!
Только тогда он улыбнулся и протянул мне руку:
— Как поживаешь, мой мальчик? Я так и знал, что это ты. Боже праведный! Как поживаешь, мой мальчик?
Глаза его застилали слезы, и чувствовал он себя явно неуверенно, словно боялся, что подобное напоминание о прошлом может расстроить меня. Я постарался всем видом показать, как рад видеть его снова, и, поскольку на улице разразился ливень, мы продолжили беседу в переполненном магазине. Выяснилось, что полковник по-прежнему живет в Вустере, приехал в Лондон на похороны и решил остаться на несколько дней. На вопрос о том, где он остановился, ответил неопределенно, из чего я заключил, что поселился он в какой-нибудь очень скромной гостинице. Перед расставанием я пригласил его поужинать со мной на следующий день, приглашение он принял с восторгом, хотя показался несколько обескураженным, когда я предложил «Дорчестер»[3]. Но я настаивал — «это самое малое, чем я могу отплатить вам за вашу доброту», — и он в конце концов сдался.
Вспоминая об этом теперь, я понимаю, что выбор «Дорчестера» был верхом бестактности с моей стороны, ведь к тому времени я уже сообразил: полковник стеснен в средствах. Мне следовало подумать о том, как унизительно для него будет сознавать, что он не может оплатить хотя бы свою половину счета. Но в те времена такие мысли не приходили мне в голову, я скорее всего был слишком озабочен тем, чтобы произвести впечатление на старика, продемонстрировав ему в полной мере, чего я достиг с тех пор, как он видел меня в последний раз.
Эту последнюю задачу я, судя по всему, успешно выполнил, ибо, хоть прежде мне только дважды довелось побывать в «Дорчестере», метрдотель встретил меня любезным «рады видеть вас снова, сэр». Услышав, как, приступив к супу, я обменялся с метрдотелем несколькими шутками, полковник внезапно разразился смехом.
— Подумать только! — воскликнул он. — И это тот самый постреленок, которому я когда-то утирал сопли на пароходе!
Он посмеялся еще немного, потом внезапно оборвал смех, вероятно, испугавшись, что затронул нежелательную тему. Но я ободряюще улыбнулся в ответ и сказал:
— Наверное, я был для вас в том путешествии страшной обузой, полковник.
Лицо старика на миг затуманилось грустью, и он торжественно произнес:
— Учитывая обстоятельства, полагаю, ты вел себя удивительно мужественно, мой мальчик. Удивительно мужественно.
Повисла неловкая пауза, прерванная восторгами, которые мы оба стали расточать по поводу превосходного супа. Дородная дама, увешанная драгоценностями, громко смеялась за соседним столиком, и полковник весьма нескромно глазел на нас. Потом, словно приняв решение, сказал:
— Знаешь, забавно. Я думал об этом, перед тем как идти сюда. Та наша первая встреча. Интересно, ты ее помнишь, мой мальчик? Наверное, нет. В конце концов, тогда происходило много гораздо более важных событий.
— Напротив, — ответил я, — прекрасно помню.
Я вовсе не лгал. Даже теперь, закрыв глаза, я с легкостью могу перенестись в то солнечное шанхайское утро, в кабинет мистера Хэролда Андерсона, начальника моего отца в крупной торговой компании «Баттсрфилд и Суайр». Я сидел в кресле, пахнувшем полированной кожей и дубом. Как правило, такие кресла ставят возле грандиозного письменного стола, но в тот раз оно было выдвинуто на середину комнаты. Я понимал, что обычно они предназначались для самых важных персон, однако в тот день, как дань уважения к моему печальному положению или, возможно, в качестве некоего утешения, оно было отдано мне. Помню, как ни старался, сидя в нем, я не мог найти достойной позы; в частности, мне никак не удавалось держать обе руки на изысканных резных подлокотниках. Более того, в тот день на мне была новая фирменная курточка из какой-то колючей серой ткани — откуда она взялась, понятия не имею, — и я прекрасно отдавал себе отчет в том, насколько уродливо выгляжу с застегнутыми до подбородка пуговицами.
