Билли тут же появился в двери, лицо у него было красное.
— Чакки хочет забрать моего пасхального цыпленка, — пожаловался он.
Мэри оглянулась на Элеонор. Та крикнула:
— Что ты там делаешь, Чак?
— Ничего, — брюзгливо отозвался Чак. — Играю.
Билли, глядя в пол с таким напряжением, точно ему вдруг удалось обнаружить некую вышитую на ковре таинственную надпись, сказал:
— Он мою овечку в рот засунул.
— Ну ты же можешь поделиться с двоюродным братом, правда? — произнесла Мэри.
— Чак! — снова крикнула Элеонор. — Ты хорошо себя ведешь?
— Да, ма, — ответил Чак.
Билли оторвал взгляд от ковра и посмотрел на мать с выражением, в котором мешались надежда и страх. Он был в желтой курточке, которую Мэри приберегала к праздникам, и в пестром галстуке-бабочке.
— Пойдем, лапушка, — сказала она — громче, чем хотела. — Поможешь мне со сладким.
Билли засеменил к ней.
— Чак его съесть хотел, — сообщил он.
— Ладно-ладно, надо делиться с другими, — сказала Мэри. — Пойдем, достанем вместе мороженое.
И она коснулась его волос. От них исходило легкое электрическое потрескивание, еле слышный гул его существования.
— Испортишь ты мальчишку, Мэри, — сказал Джоуи.
Она пожала плечами. Не забыв улыбнуться.
Младший ее брат, Эдди, предложил:
— А ты бы вернулся туда, Билл, и объяснил Чаку, что ты с ним сделаешь, если он будет есть твои сладости.
Глаза Билла наполнились слезами. Константин улыбнулся, Мэри положила ладонь на макушку сына. Ей до боли хотелось стиснуть пальцами прядь его волос и дернуть что есть сил.
— Мне потребуется его помощь, — резко сказала она Эдди. — Вперед, лапушка. Нам еще целое войско нужно накормить.
Она прошла с сыном на кухню. София уже успела включить в мойке воду.
— Ой, оставь ты это, — сказала ей Мэри.
София и Эдди не один год пытались обзавестись детьми. Она была женщиной пышной, добродушной, шедшей по жизни неся свою неудачу с живой энергией и оптимизмом. Зачатые ею младенцы дорастали в ее чреве до определенной точки, но потом словно растворялись.
— Да я просто начать хотела, — сказала она.
— Знаешь что? — сказала Мэри. — Ты лучше отнеси туда десертные вилки, тарелки. Вон они, видишь?
— Да. Конечно. С удовольствием.
Мэри вошла, чтобы взять торт, в кладовку. Билли последовал за ней, маленькие черные туфли его издавали, встречаясь с линолеумом, чистый резиновый скрип. У Мэри болело сердце.
— Вот он, — сказала Мэри. — Мой шедевр.
— Я устал, мам, — пожаловался Билли.
— Знаю, лапушка.
Она подняла блюдо с тортом. Ей казалось, что грудь ее стянута железными обручами.
— Ненавижу Чакки, — сказал Билл.
— Скоро все уедут, — ответила Мэри.
Билли обратил на мать полный немого страха взгляд, и ей показалось, что ее ударили кулаком в живот. Она стояла с тортом в руках посреди кухни. Безупречная глазурь его походила на только что выпавший снег. А Мэри всей душой ощущала ветреный хаос этого мира, его бесконечные опасности, и ей хотелось сказать сыну: «Я тоже устала. И тоже ненавижу Чакки».
Ей хотелось отдать весь торт Билли, но хотелось при этом и не подпустить к нему сына раньше времени.
— Когда он уедет? — спросил Билли.
— Скоро, лапушка. После того как съедят торт. Ну, пошли.
И она понесла торт в столовую. Билли последовал за ней.
— Па-па-пам, — пропела она, поднимая торт повыше.
Константин сказал:
— Вот сейчас увидите. Ей следовало в кондитеры податься, моей жене.
Мэри поставила торт в середине стола и отступила немного, скромно принимая общие хвалы. Торт и вправду выглядел идеально. Дырку в ухе кролика никто не заметил. Сьюзен, Чак и маленький Ол снова расселись за столом.
— Ну что же, приступим, — сказала, берясь за нож, Мэри. Кролик глядел чудаковатым щеголем, мордочка его несла самое подходящее для нынешнего праздника выражение кроткого изумления. Мэри казалось, что воздух вокруг нее сгустился, пронизанный странными блестками света. Билли жался к ее ноге.
— Так режь же, — сказал Джоуи. — Мы ждем. У всех уже слюнки текут.
— Мэри? — окликнул ее Константин. — Мэри?
— Ммм? О, простите.
Она взяла нож и, решительно улыбнувшись, вонзила его в торт.
Когда поднялся крик, Билли и Кейт играли. Кейт бросила игральную кость и потеряла ход, потому что ее дружок не успел вовремя заехать за ней. Кейт, толстенькая и нисколько не нервная, отнеслась к этому спокойно. Для нее главное было — выиграть. Потом кость бросил Билли и был послан в машину отца поправить чехлы на сиденьях. Игра происходила в его спальне, месте, как правило, безопасном.
И вдруг в щель под дверью проник подрагивавший от ярости голос отца:
— Как по-твоему, откуда берутся деньги, а? Мэри? Ты думаешь, мне известно тайное место, в котором они растут? Нет. Я такого места не знаю.
Кейт, склонившись над доской, сказала:
— Сейчас он ее убьет.
— Не убьет.
Мать Билли с ожесточенным терпением ответила:
— Деньги закончились, Константин. Потрачены. Так что не мешайся у меня под ногами, ладно? Я пытаюсь работать.
Судя по звукам, мать мыла на кухне пол. Ручка швабры то и дело ударялась о кухонные шкафчики, и казалось, что это лошадь бьет копытами в стойле.
Кейт сказала:
— Если ты как-нибудь придешь из школы, а матери дома не будет, позвони в полицию и попроси их заглянуть в морозильник. Сам не заглядывай. Увидишь там мать — с ума сойдешь.
— Да заткнись ты, — ответил Билли.
У Кейт имелась целая система сложных, постоянно менявшихся правил. Она была самым близким другом Билли, на год старшим его. Пятеро ее братьев не ладили с законом, так что к шуму в доме она привыкла.
— Вот, значит, как у нас все устроено, да? — заорал отец Билли. — Вот так. Ты тратишь деньги, мне об этом не говоришь, а потом заявляешь: «Деньги закончились». Такая у нас система. Верно?
— Чего ты хочешь, Кон? Чтобы я тебе заявки на бланках подавала? Чтобы спрашивала разрешения всякий раз, как кому-то из детей понадобятся новые трусы?
— Да хоть завали ты их трусами! Мы говорим об идиотской игрушечной обезьянке, которая обошлась нам в девять долларов и пятьдесят центов. Я прав? Или что-то пропустил?
— Конечно прав. Ты у нас всегда прав.
Обезьянка развязно восседала сейчас на постели Билли, глядя перед собой яркими черными глазками, личико у нее был озадаченное, старческое, тельце густо покрывали пышные, шоколадных тонов завитки шерсти. Билли пошел с матерью в магазин, увидел там эту обезьянку, а мать, заметив, что он смотрит на нее, сразу же ее и купила, не задав ему ни одного вопроса, словно подхваченная приливной волной его желаний. А ведь он даже не был уверен в том, что хочет получить обезьянку. Он хотел получить Барби, такую же, как у Сьюзен, однако матери захотелось, чтобы он захотел обезьянку, — пришлось подчиниться. И он ее получил.
Кейт сказала:
— Если человек увидел свою мать мертвой, он уже никогда от этого не оправится. Увидишь мать мертвой — и готово, спятишь, и уже никто тебе не поможет.
Она бросила кость, и ей выпало свидание с Бобом, ее любимчиком. Билли предпочитал Кена и Пойндекстера, хоть и считалось, что с Пойндекстером никто встречаться не жаждет. Билли нравилась карточка Пойндекстера, его оранжевые волосы и безобидные глазки.
— Да, Боб! — завопила Кейт.
— Чшш, — прошипел Билли. Когда отец был дома, Билли полагалось играть в другие игры.
— Я люблю тебя, Боб! — воскликнула Кейт и поцеловала карточку Боба.
— Да тише же ты, — попросил Билли.
— Мм-ммм, Боб, — не унималась Кейт. Она даже высунула острый розовый язычок и лизнула карточку. Билли запустил в нее игральной костью. Кейт ответила ему тем же и попала в лоб, больно, — и Билли, сам того не желая, заявил, что, при ее упитанности, Кейт, чтобы добраться до школьной танцульки, и вправду потребуется помощь Боба и всей его родни. Она ушла, обливаясь гневными слезами, а Билли до самого вечера просидел в своей комнате, дождавшись окончания ссоры внизу, а заодно и звонка от добравшейся до дома Кейт. Я, сказала Кейт, еще похудею, а ты как был дураком, так дураком и останешься.
Когда мать позвала его обедать, Билли лежал на кровати, листая любимый комикс, — старенький, подаренный матерью: про кошку, влюбившуюся в мыша, всей душой ее презиравшего. С каждым кирпичом, которым мыш запускал в голову кошки, любовь ее лишь укреплялась, пока, наконец, голова эта не окуталась вихрем сердечек и восклицательных знаков, самумом страстей и страданий. Билли так обожал этот комикс, что вымолил у матери разрешение сохранить его и почти каждый день любовался большеносой кошкой, одурманенной любовью к гневливому, тонкорукому мышу. Слова комикса мать перечитывала ему до тех пор, пока он не выучил их наизусть. «Игнац, душа моя. Люблю тебя миллион раз. Бац!» Чередование картинок волновало Билли, порождало в его груди непонятное шевеление. Он никогда не уставал следить за отношениями кошки и мыша, которые проходили через неизменную последовательность увечий и чистой, бездонной любви.
