Он ехал очень медленно, по своим собственным следам, и вот справа показался въезд на ранчо, хотя ворот уже не было и вывеска исчезла. Из-за этого Меро и пропустил его, из-за этого и из-за того, что густые заросли кустарника скрыли проезд.
Он повернул, испытывая своего рода триумф. Но дорога под снегом оказалась ухабистой и все ухудшалась и ухудшалась до тех пор, пока автомобиль не начал прыгать по валунам и булыжникам и Меро не понял: куда бы он ни попал — это точно не то место, куда ему надо.
Он не мог развернуться на узкой дорожке и стал осторожно пятиться назад, опустив стекло и отчаянно вытягивая свою негнущуюся шею, вглядываясь в красноватый свет задних фар. Правое заднее колесо наехало на колдобину, соскользнуло и провалилось в топкую яму. Колеса крутились в снегу, но не находили точки опоры.
— Я посижу здесь, — сказал он вслух. — Посижу здесь, пока не рассветет, а потом пойду на ранчо Баннера и спрошу чашку кофе. Я, конечно, замерзну, но ведь не до смерти.
Ему представилось, как славно все это получится. Боб Баннер откроет дверь и скажет: «Ой, да это же Меро! Заходи, выпей кофе и съешь свежего печенья». Но тут Меро вспомнил, что Бобу Баннеру, которому он отвел эту роль, должно быть не меньше ста двадцати лет. Он был сейчас, наверное, милях в трех от ворот усадьбы, а дом Баннера находился еще в семи милях за воротами. В общем, десятимильная прогулка по горам в снежную бурю. С другой стороны, у него еще полбака топлива. Можно завести двигатель, прогреть машину, а потом снова заглушить, потом снова завести, и так целую ночь. Да, не везет, но не более того. Главное — терпение.
Меро продремал с полчаса в раскачиваемой ветром машине и проснулся, дрожа от холода. От напряжения конечности свело судорогой. Хотелось лечь. А может, попробовать засунуть плоский камень под это проклятое колесо? «Никогда не сдавайся», — сказал себе Меро, шаря на полу под задним сиденьем фонарик в сумке первой помощи, но потом вспомнил, что разбитую машину увезли вместе с сигнальными ракетами, и телефоном, и картой Ассоциации автомобилистов США, и фонариком, и спичками, и свечкой, и шоколадными батончиками, и бутылкой воды; и все это теперь, наверное, перекочевало в чертову машину чертовой жены этого чертова эвакуаторщика. Впрочем, снег хорошо отражает свет, можно увидеть все, что нужно, и без фонарика. Он надел перчатки и толстое пальто, вышел наружу и запер дверцу; осторожно обошел машину и наклонился. Задние фары освещали снег под колесом автомобиля, делая его похожим на свежее пятно крови. Вращающееся колесо зарылось в землю. Если подложить два-три плоских камня, то его можно вытащить наружу. А можно взять и маленькие, круглые, вовсе не принципиально, чтобы камни были идеальной формы. Ветер рвал одежду, снега наносило все больше и больше. Меро стал ходить по дороге, ногами выискивая под снегом камни, которые он мог бы сдвинуть, а автомобиль весь дрожал на ветру, обещая движение и спасение. Ветер был очень сильный, у него заболели уши. Шерстяная шапка, черт побери, осталась в старой машине.
— И ясное дело, — продолжала она, — что Тин Хэд пугается, когда не находит этого быка. Он думает, что кто-нибудь, какой-нибудь сосед, с которым они на ножах, а кругом куча таких, пришел и украл тушу. Тин оглядывается вокруг в поисках следов от шин или ног — ничего. Только отпечатки копыт. Он подносит руку к глазам и смотрит вдаль. Ничего — ни на севере, ни на юге, ни на востоке, а вот на западе, там, где горы, Тин Хэд вдруг видит: что-то движется, спотыкаясь, упрямо и медленно. Смахивает на ободранное животное, и что-то мокрое и бесформенное свисает у него со спины. Да, это тот самый пропавший бык, не издающий теперь ни единого звука. И вдруг этот бык останавливается и поворачивает голову. И даже с такого расстояния Тин Хэд видит ободранное мясо у него на голове, и мышцы плеч, и пустой, широко открытый, безъязыкий рот, и красные глаза, смотрящие на него в упор; а из них, словно бы вылетают стрелы бесконечной ненависти. И тут Тин Хэд понимает, что он приговорен, и все его дети, и дети его детей приговорены, и его жена тоже приговорена, и что вся ее голубая посуда будет разбита, и что собака, которая пила кровь, приговорена, и что дом, в котором они жили, будем сметен с лица земли или сожжен, и каждая муха, и каждая мышь в нем тоже. — Наступила тишина, а потом она добавила: — И всё это с ним действительно случилось. Вот так-то.
— Да ну? — переспросил Ролло. — Неужели конец истории?
И все-таки Меро знал, что он на ранчо Баннера, просто чувствовал, да к тому же он знал эту дорогу. Это была не главная дорога на ранчо, а один из боковых въездов, ниже по реке, про который он сперва позабыл. Он нашел под снегом хороший камень, потом еще один и все прикидывал, куда может вести эта дорога; карта ранчо в его памяти теперь была уже не по-старому яркой, а потертой, грязной, словно истоптанной. Ворота, которые Меро помнил, обвалились, заборы качались от старости, а неровности дурного ландшафта превратились в массивные валуны. Скалы упирались в небо, львы рычали, река вырывалась из берегов, и камни падали сверху. За колючей проволокой что-то двигалось.
Меро схватился за ручку дверцы. Она была закрыта. Внутри, в свете лампочек на приборной панели, он видел ключи, поблескивающие в замке зажигания; он оставил их там, чтобы не глушить двигатель. Это было почти смешно. Он взял обеими руками большой камень и разбил стекло, затем просунул руку внутрь, в восхитительное тепло машины. Так, теперь захват человека-змеи, обвить руку вокруг руля и опустить вниз; если бы Меро не сохранил гибкость благодаря постоянным тренировкам, котлетам из орехов и свежим овощам, он сроду бы не дотянулся до ключей. Его пальцы дотронулись до ключей, а потом схватили их — ага, есть! Вот этим-то настоящие мужчины и отличаются от мальчишек, — сказал он вслух.
Меро посмотрел на пассажирскую дверцу Кнопка замка поднята. Да даже окажись она тоже заперта, зачем он так выворачивался, чтобы дотянуться до ключей, когда можно было просто поднять кнопку замка на водительской дверце? Ругаясь, он вытащил из машины резиновые коврики, разложил их на камнях и еще раз обошел, спотыкаясь, машину. У него кружилась голова, ужасно хотелось пить и есть, он открыл рот, чтобы туда попадал снег. Последние два дня Меро ничего не ел, если не считать подгоревшей яичницы. Сейчас бы он съел целую дюжину подгоревших яиц.
Снежная буря ревела в разбитом окне. Он включил заднюю передачу и медленно нажал на педаль газа. Машина качнулась и встала на твердую почву, и снова он выкручивал шею, ехал назад в ослепительном красном свете — шесть метров, девять, но колеса снова скользят и вертятся: слишком много снега. Он пятился по склону, который по дороге туда показался ровной поверхностью, а теперь стал безжалостно длинным холмом, усеянным камнями и засыпанным снегом. Следы его шин извивались, как змея. Меро заставил колеса прокрутиться еще метров шесть, после чего они задымились. Задние колеса свернули в сторону и провалились в канаву на полметра, двигатель заглох, всё было кончено. Он испытал едва ли не облегчение, достигнув наконец этой точки, где пальцы судьбы готовы были порвать ее нить. Он постарался не думать, что от ранчо Баннера его отделяют целых десять миль: возможно, оно и не так далеко, или дом перенесли поближе к дороге. А еще мимо может проехать грузовик. В скользящих ботинках, в косо застегнутом пальто, он надеялся найти среди этой снежной равнины сказочный Гранд-отель.
На главной дороге следы от колес его автомобиля были едва видны в жемчужно-абрикосовом свете взошедшей луны, мерцающей сквозь снежные тучи. Его размазанная тень обретала более резкие контуры всякий раз, когда стихал ветер. Тогда становился виден весь этот суровый край: скалы, возносящиеся к луне; снег, поднимающийся вверх над прериями, как пар; белая равнина, разорванная дырками в заборе; блестящая засохшая полынь и вдоль ручья — чернеющие в беспорядке ивы, сбившиеся в кучу, как мертвые волосы. На поле, рядом с дорогой, скот: пар от дыхания смешивается с лунным светом и напоминает те белые кружочки, что рисуют в комиксах возле рта говорящего.
Меро шел против ветра, ботинки у него были полны снега, и он чувствовал, что его сейчас разорвать не сложнее, чем человечка, вырезанного из бумаги. И вдруг он заметил, что одно животное из стада идет за ним. Меро пошел медленнее, и оно умерило шаг. Он остановился и повернулся. Оно тоже остановилось и, тяжело дыша, смотрело на него; полоска снега на спине, как льняная дорожка. Внезапно животное вскинуло голову, и в унылом зимнем свете Меро увидел, что снова ошибся: оказывается, красный глаз быка с ободранной шкурой следил за ним все это время.
перевод Е. А. Шрага
В день проведения родео в маленьком жарком городке где-то посреди Оклахомы Дайэмонд Фелтс сидел в металлическом загоне, очень далеко от той полоски земли в Вайоминге, которую он называл своим домом, на спине быка под номером восемьдесят два — пятнистой громадины породы «брахма» с обвислой кожей, — обозначенного в программке под кличкой Поцелуйчик. Духота предвещала непогоду. Дайэмонд сидел, свесив таз на одну сторону, уперев стопы в ограду загона, чтобы Поцелуйчик не укусил его за ногу и чтобы в случае, если бык начнет брыкаться, можно было быстро перескочить через ограду. Приближался момент выхода на арену, и Дайэмонд с силой похлопал себя по лицу, отчего на щеках розами выступил адреналин. Он глянул вниз на своих помощников, удерживающих быка, и сказал:
