С помощью доктора Конроя и месячного или двухмесячного пребывания в краю, где говорят по-валлийски, он рассчитывал повысить свою квалификацию и взять прицел на Упсалу. Но на выполнение этого плана уйдет время, а потребности Роджера взывали о немедленном удовлетворении. Роджеру нередко приходило на ум, что милостивому создателю не мешало бы иначе решить проблему воспроизводства. Скажем, установить срок сексуальной активности в три года, а потом пусть бы человек жил себе спокойно. Уж слишком, по его мнению, довлел секс над этим животным, именуемым homo sapiens. Но таково было положение вещей, и тут он ничем не отличался от прочих смертных. При первом знакомстве с отелем вчера он не обнаружил подходящей дичи. Девушка-портье была классическая валлийская красавица, но это-то как раз и худо: такая красавица, да еще из местных, конечно, уже напрочь заарканена каким-нибудь субъектом. Роджер в этих вопросах был реалистом. Ему стукнуло сорок, значит, он уже не юноша; он не богат, и внешность у него самая заурядная. Если он и добивался побед, то лишь благодаря упорству и умению не упустить подвернувшийся случай.
В весьма приподнятом настроении он пораньше спустился к завтраку, после чего занялся подготовкой. Беверли нигде не было видно: она, конечно, из тех, кто поздно встает и, наверно, даже представить себе не может, что кто-то поступает иначе. Роджер выудил из гостиничной кухни пакет с холодным обедом, зашел в винный магазин, помещавшийся на той же улице, купил две бутылки вина и тщательно сложил все в рюкзак. Потом взял из номера свой плащ, аккуратно положил его на кресло рядом с собой и уселся в холле отеля напротив лифта. Он подкараулит Беверли, когда она будет спускаться к завтраку, и решительно напомнит об их уговоре. Никаких отказов, никаких ссылок на забывчивость или перемену настроения: он не допустит, чтоб она дала ему отставку. Красавица-брюнетка за стойкой портье бросила на него холодный и, как ему показалось, слегка иронический взгляд, когда он расположился у расставленной им мышеловки, но Роджер был человек закаленный, его такими взглядами не проймешь. С тех пор как он себя помнил, он всегда так поступал с женщинами. Не упускай случая, хватай… и шагай дальше.
Около десяти часов Беверли спустилась вниз. Ему пришлось напомнить ей все сначала, снова изложить свой план поездки в горы, и, поняв, что он не отступится, она сдалась — легко и бездумно, как бы говоря: к чему спорить, к чему утруждать себя, какая разница, что делать — то или другое. Под его неослабным надзором она позавтракала, потом поднялась к себе в номер, снова спустилась, и тут вдруг сразу все завертелось — «на старт!» Она потащила его во двор, сняла мотороллер со стояка, завела шумный маленький моторчик, вскочила в седло и жестом указала Роджеру на сиденье сзади.
— Куда нам? — крикнула она, перекрывая выхлопы.
— Налево, — ответил он.
И они помчались, петляя среди машин. Домов постепенно стало меньше, дорога пошла вверх — значит, Роджер все-таки не ошибся, хоть и знал местность чисто теоретически, и день предстоял чудесный.
Даже погода и та была с ними заодно. Вышло солнце и разогнало густой туман; небо из белесого стало жемчужно-серым, потом бледно-голубым и наконец ярко-синим. Над вереском закружили пчелы. В такой день природа захлопывает дверь за летом и распахивает ее навстречу щедрой золотой осени. Роджер с наслаждением вдыхал соленый морской воздух, насыщенный ароматом диких горных цветов. Мотороллер забирался все выше и выше, маленькие толстые шины подминали под себя крутую извилистую дорогу. Роджер благонамеренно держал руки на коленях, но всякий раз на повороте его прижимало к Беверли, и от этого соприкосновения с ее телом по жилам его пробегал ток, и ему хотелось вопить во все горло.
Все это не мешало ему, однако, любоваться горами, и то, что он видел, поражало его. Он никак не ожидал попасть в такой безлюдный, дикий край. Ведь там, за линией горизонта, лежали города, и, судя по карте, высота над уровнем моря здесь была незначительная, однако все пять чувств подсказывали ему, что это настоящие горы — древние, суровые и неприступные. Овцы, стуча копытцами, возмущенно разбегались, когда они с треском выскакивали из-за поворота, обогнув еще одну осыпающуюся отвесную скалу; ручьи прочерчивали долины; жирные воро́ны разгуливали по тощей траве. Или, может быть, это были во́роны? И неужели там, в вышине, до сих пор еще есть орлы?
Солнце стояло прямо над головой и шпарило вовсю. Наступило время для отдыха, еды и наслаждения. Глаза Роджера принялись отыскивать подходящее место — этакую спальню под открытым небом, которая была бы, однако, защищена от любопытных глаз. Ага, вон там, повыше. Чаша, выстланная вереском, окруженная большими камнями.
— Остановимся здесь.
— Хорошо.
Беверли была сама покорность; казалось, она отрешилась от своей воли в тот момент, когда они двинулись в путь. Они слезли с машины, Беверли поставила ее на тормоз и пошла следом за Роджером вверх по каменистой тропе.
— Стоп! — сказал он, опуская на землю рюкзак. — Жаль, что нет тут ручья, чтоб охладить вино. Но нельзя иметь все.
— А у нас как раз есть все, — проворковала она. — И солнце, и дивный вид, и полная свобода!
Это пока еще не все, детка. Кое-что придет позже.
Крепкие зубы Беверли с аппетитом вгрызались во все, что он ни предлагал, и вино струей вливалось в ее молочно-белое горло. Наконец, липкая от апельсинового сока, отяжелевшая от вина, она откинулась на плащ Роджера, который он расстелил на упругом вереске, устроив подобие матраса. Рубашка ее вылезла из джинсов, обнажив полоску слегка загорелого живота с наивным пупком. Каждый изгиб ее тела говорил о готовности к наслаждению — и ни о чем другом.
Роджер допил вино и отшвырнул подальше бумажный стаканчик. Минуту спустя он уже лежал на плаще рядом с Беверли, прижавшись губами к ее губам, положив теплую руку на полоску ее обнаженного тела. Вся вселенная свелась вдруг к простейшей формуле — мужчина и женщина, он и она, а оба вместе — основа мироздания.
Но Беверли вдруг отвернула от него лицо и перекатилась на бок, оторвав женскую половину мироздания от мужской. Не возмущенно и не из страха, нет — она отвергала его лениво и небрежно, и это было самое оскорбительное.
— Не надо.
Он ждал. Два слова? И все?
Она села, но не заправила рубашку в джинсы. Движения ее были по-прежнему медлительны, словно он был мухой, которую она жестом отогнала прочь.
— Почему не надо? — спросил он.
Она пожала плечами:
— Неужели на все должна быть причина?
Он продолжал лежать, чувствуя, как под лопатками пружинится вереск.
— Слишком хороший случай, жаль упускать.
Она посмотрела на него сверху вниз с холодной иронией.
— Нельзя же хватать всякий случай.
— А что тут плохого? — не отступался он.
— Ничего. Просто я не хочу — и все.
— Разве я виноват, что…
— А кто сказал, что ты виноват? Просто тебе приспичило. Ну, а я не хочу. Не в настроении я, вот и все.
Она села рядом, грудь ее оказалась совсем близко. Ноги у нее были длинные, стройные, соблазнительные. Да какое она имеет право разложить свои прелести перед самым его носом, распалить его, а потом в последнюю минуту таким небрежным, пошлым отказом охладить его пыл? И он сказал едко:
— Можешь мне не вкручивать, будто для тебя это имеет такое уж значение. Одним мужчиной больше или меньше, какая разница.
— Я вовсе не говорила, что для меня это имеет значение. Просто сказала, что не хочу.
Он понял, что совершил ошибку. Не надо было говорить, что все это тривиально и не имеет значения. Он же принизил себя, низвел до уровня этакой назойливой комнатной мухи. Но разве это не ее обычный уровень? В нем вспыхнул гнев, и он резко вскочил на ноги. А Беверли, как ни в чем не бывало, продолжала сидеть на плаще и даже не взглянула на него. Солнце зашло за небольшое, но плотное облачко.
Желание Роджера перешло в ненависть; внутри у него разрастался мрак, жестокое, мстительное чувство поднималось со дна души. Инстинктивно спасая себя от возможных неприятностей, он круто повернулся и зашагал прочь. Пусть она посидит и подумает немножко. Ему тоже надо побыть одному, подвигаться, подышать этим тихим, напоенным ароматами воздухом, дать успокоиться току крови. Ох, уж этот зов пола — какой дар богов и какие мучения! Мысль эта резанула его мозг, словно ему всыпали туда мешок острых камней. Он зашагал быстрее, следуя изгибам гребня горы.
Целых полчаса, а то и сорок минут шагал он, постепенно обретая над собой власть. Шагал и пытался себя образумить. Что ж, значит, предаваться радостям любви на горном склоне с девушкой вроде Беверли — это для других, не для него. Вот в Упсале все будет иначе, там он сможет тщательно разработать план осады и шаг за шагом будет осуществлять его. Теперь он совсем остыл. А когда порыв свежего ветра пронесся по гребню горы, понял, что не только остыл, но и закоченел. Час назад день был такой голубой, золотой, жаркий — трудно было даже представить себе, что может быть иначе. Теперь же, пока Роджер предавался размышлениям, на солнце нашли облака, поднялся ветерок, в воздухе ощущалось приближение дождя. Надо бы надеть плащ… да, но на нем лежала Беверли и, наверное, до сих пор лежит. По телу Роджера пробежал озноб. Не очень-то приятно очутиться в дождь на голом склоне.
