При чтении их следует иметь в виду, что супруги попали в сравнительно нетрудные «школы», к тому же просуществовавшие не очень долго. По свидетельствам очевидцев, в других подобных «учебных заведениях» и жилось труднее, и закрылись они намного позже. Видно также, что писательница не заостряет внимания на драматических событиях. Ее задача — показать бессмысленность всей этой гигантской затеи, раскрыть настроения людей, навсегда — как им представлялось в те годы — лишенных возможности заниматься любимым и действительно нужным обществу делом. (Заметим, что себестоимость овощей, которые выращивали «учащиеся», была во много раз выше, чем у окрестных крестьян.) Думается, писательнице удалось не только это: через повествование о будничных занятиях, повседневных огорчениях и радостях вырисовывается духовный облик лучшей части китайской интеллигенции, которая смогла пройти через все испытания и вновь включиться в дело строительства социалистической культуры.
В сентябре 1978 года в горном местечке Ортизей в Итальянском Тироле состоялась очередная европейская конференция китаеведов. В группе советских участников находился и автор этих строк, в то время как раз заканчивавший перевод «Осажденной крепости». Впервые после многолетнего перерыва в конференции приняли участие ученые КНР. Кто мог бы предположить, что именно здесь доведется встретить Цянь Чжуншу! Время еще не располагало к длительному общению, но дружеская связь была установлена. Она продолжается поныне. Дом Цянь Чжуншу и Ян Цзян в западной части Пекина уже не однажды оказывал гостеприимство советскому переводчику произведений писателя и записок его супруги.
Цянь Чжуншу занимает сейчас пост вице-президента Академии общественных наук Китая. Он не только переиздал, с дополнениями и поправками, все свои прежние труды. Им опубликован уникальный в своем роде четырехтомный труд, название которого можно приблизительно перевести как «Подсмотренное и извлеченное на свет». Это тысяча двести научных этюдов, в которых подробно и разносторонне исследуются десять замечательных памятников древней и средневековой литературы Китая, причем в постоянном сопоставлении с огромным кругом произведений европейских писателей, мыслителей, ученых. Продолжает знакомить соотечественников с сокровищами мировой культуры Ян Цзян. Не так давно король Испании вручил ей высокую награду за мастерский перевод «Дон Кихота» Сервантеса на китайский язык.
А теперь, когда мы знаем и судьбу книг, и судьбы их авторов, предоставим слово им самим.
В. Сорокин
Французы говорят:
«Брак подобен осажденной крепости: кто снаружи — хочет вступить, кто внутри — стремится выйти»
Красное море осталось позади, пароход рассекал теперь волны Индийского океана, а солнце было все таким же безжалостным. Оно рано поднималось, поздно заходило за горизонт, заметно укорачивая время ночной тьмы. Да и ночи стали полупрозрачными, словно промасленная бумага. Они, видимо, с трудом высвобождались из объятий солнца, пьянели от его близости, так что румянец не покидал их и после того, как догорала вечерняя заря. Когда же опьянение проходило, румянец исчезал, кончался и сон у пассажиров, обливавшихся по́том в своих каютах. Люди ополаскивались и выползали на палубу подышать утренним бризом. Так начинался новый день. Шла последняя неделя июля — самое жаркое время года, называемое в старых китайских календарях «саньфу». В том году в Китае оно выдалось особенно знойным — позднее в этом усмотрели предвестие войны: ведь шел двадцать шестой год Китайской республики[1].
«Виконт де Бражелон», пароход французской почтовой линии, направлялся в Китай. В девятом часу утра свежеполитая палуба третьего класса еще не успела высохнуть, но на ней уже сидело и стояло множество людей — французы, евреи — беженцы из Германии, индийцы, аннамиты и, разумеется, китайцы. В дыхании ветра уже ощущалась гнетущая жара, и тела пассажиров, особенно более тучных, покрывались мельчайшими крупинками соли — словно они искупались в Мертвом море. И все же это было раннее утро, когда люди не разморились еще под лучами солнца и им не лень еще было разговаривать и суетиться. Несколько французов, впервые плывших на Восток служить полицейскими в Аннаме или в иностранных кварталах китайских городов, окружили молодую, кокетливую эмигрантку из Германии и всячески с нею заигрывали. Бисмарк заметил однажды общую черту французских послов и посланников — их неумение сказать хоть несколько слов на каком-либо иностранном языке. Вот и эти будущие службисты по-немецки не говорили, однако выражали обуревавшие их чувства куда лучше любого дипломата своей страны. Молодая женщина то и дело хихикала, а ее весьма видный супруг стоял поодаль и благосклонно взирал на эту сцену — ему за последние дни перепало немало дарового пива и сигарет. После выхода из Красного моря опасность пожара на судне уменьшилась, поэтому вскоре вся палуба оказалась усеянной апельсиновыми корками, клочками бумаги, пробками и множеством окурков. Французы четко мыслят, ясно и точно выражаются, но в быту часто неряшливы, нечистоплотны, шумливы — чтобы убедиться в этом, достаточно было пройтись в то утро по палубе. Корабль, созданный искусством людей, нагруженный их печалями и заботами, подгоняемый их надеждами, шумно и весело несся вперед, каждое мгновение выбрасывая в равнодушный, бескрайний океан новую порцию загрязненной воды.
Этим летом, как и в прошлые годы, очередная группа китайских студентов, пройдя за границей курс наук, возвращалась восвояси. На пароходе их было больше десятка. Совершенно не представляя себе, где найдут применение своим занятиям, новые специалисты спешили домой, чтобы успеть до осени подыскать себе место. Не будь этой необходимости, они не стали бы торопиться, вернулись бы по осеннему холодку. Не все из этой группы учились во Франции — некоторые посещали университеты Англии, Германии или Бельгии, но заезжали напоследок в Париж, знакомились с его ночной жизнью и потому попали на французский пароход. Волей судьбы оказавшись вместе, они моментально сдружились, без конца рассуждали о родине, страдавшей от внешней агрессии и внутренних беспорядков, а также о своем желании немедленно отдать все силы служению отечеству. Корабль, жаловались они, шел слишком медленно, патриотические чувства искали и не находили выхода. И в это время бог весть откуда появились два комплекта принадлежностей для игры в мацзян. Будучи китайским национальным развлечением, игра эта, говорят, широко распространилась в Америке; стало быть, занявшись ею, можно не только выразить свою любовь к отчему краю, но и встать вровень со вкусами эпохи. К счастью, игроков хватило как раз на две партии, и все часы, остающиеся от еды и сна, любители предавались азарту. Едва заканчивали завтрак, как в нижней столовой уже кипели страсти.
Вот и теперь на палубе из китайцев остались лишь две женщины да маленький мальчик, который мужчиной не считался — во всяком случае, пароходная компания не требовала за него с родителей отдельной платы. Одна из женщин, изысканно одетая, в темных очках, держала перед собой раскрытый роман. Для уроженки Востока кожа ее была довольно белой, впрочем, белизне этой недоставало свежести, и была в ней какая-то сухость. Женщина снимала очки, открывая красивые глаза, изящный изгиб бровей, но губы ее при этом казались слишком тонкими даже под слоем помады. Поднимись она с шезлонга, стало бы видно, что линии ее худощавой фигуры излишне резки, словно очерчены стальным пером. На вид ей было лет двадцать пять, но ведь возраст современных женщин узнать не легче, чем высчитать его, как это делалось в старое время, по циклическим знакам[2], изображенным на извещении о свадьбе; тут на свой глаз полагаться не приходится, нужны дополнительные научные изыскания.
Второй женщине, матери мальчика, было за тридцать. В потертом платье из черного шелка, длинном и узком, она выглядела озабоченной и усталой, излом ее бровей придавал лицу еще более печальное и жалкое выражение. Мальчику еще не исполнилось двух лет, и он весьма смахивал на тех китайчат, каких рисуют в газетных карикатурах: вздернутый нос, косые щелочки глаз, густые брови над ними вздернуты так высоко, что того и гляди, затоскуют в разлуке… Ребенок недавно выучился ходить и готов был носиться, не останавливаясь ни на секунду. Но мать обвязала его ремнем и не позволяла отбегать дальше, чем на три-четыре шага. Женщину мучила жара, рука ее устала тянуть за ремень, к тому же ее беспокоили игорные увлечения мужа, и за все это то и дело доставалось ребенку. Поняв, что убежать не удастся, мальчонка поменял объект устремлений и набросился на женщину, читавшую роман. Та, как видно, к общению не стремилась, предпочитала уединение и держалась с видом, какой бывает у гостьи, за которой никто не ухаживает на званом вечере, или у перезрелой невесты на чужой свадьбе. Атака малыша вызвала у нее раздражение, которого не скрывали темные очки. Уловив это, мать потянула к себе ремень.
