– Давай, давай, давай! – вдруг закричал он.
Мать сосредоточенно прикусила губу и, поставив ногу на педаль газа, принялась почему-то опять поправлять зеркало заднего вида, поворачивая его то влево, то вправо…
– Скорей, поехали! – снова закричал Байрон. Господи, им нужно побыстрей уехать отсюда, пока их никто не видит!
Дайана спокойно двинулась дальше по Дигби-роуд, а Байрон все время вертел головой налево и направо или, вытягивая шею, вглядывался в заднее стекло. Он чувствовал – если не поспешить, от этого тумана вскоре ничего не останется! Наконец, они свернули на Хай-стрит и проехали мимо новой закусочной «Уимпи»[7]. Дети, живущие в микрорайоне Дигби-роуд, темной толпой выстроились на автобусной остановке. На Хай-стрит имелись еще бакалейная и мясная лавки, музыкальный магазин, штаб-квартира местной ячейки партии консерваторов и большой универмаг, где сотрудники в форме полировали витрины и разворачивали над ними полосатые маркизы. Далее следовал отель, у входа в него стоял швейцар в цилиндре и курил, наблюдая за тем, как с подъехавшего грузовичка сгружают свежие цветы. Все дышало покоем, и лишь Байрон был охвачен тревогой и по-прежнему сидел, вцепившись ногтями в сиденье: ему казалось, что вот-вот кто-нибудь выскочит им наперерез и остановит их.
И все-таки ничего подобного не произошло.
Дайана спокойно припарковала автомобиль на обсаженной деревьями улице, где всегда ставили свои машины матери одноклассников Байрона, и вытащила из багажника ранцы детей и их сумки с физкультурной формой. Помогла Байрону и Люси выбраться на тротуар и заперла машину. Люси тут же устремилась вперед. Другие матери приветливо с ними здоровались, спрашивали, как прошел уик-энд. Одна сказала что-то насчет уличных пробок, другая сосредоточенно вытирала бумажной салфеткой школьный ботинок сына. Туман быстро рассеивался. Уже и голубое небо местами проглядывало, и солнечные лучи пятнышками сверкали в листве сикомор, точно крошечные золотистые глаза. А вдали дрожала и переливалась, как море, бледная пустошь, где следы туманной дымки еще цеплялись за вершины холмов.
Байрон шел рядом с Дайаной, и ему все время казалось, что колени под ним вот-вот подломятся. Он чувствовал себя стеклянным кувшином, в который налили слишком много воды, и если он вдруг сделает резкое движение или внезапно остановится, то либо разольет воду, либо даже сам расколется. Он никак не мог понять, что происходит. Не мог понять, почему все по-прежнему спокойно идут в школу. Не мог понять, отчего жизнь вокруг продолжается, как всегда. В общем, это утро казалось самым обычным, вот только обычным-то оно как раз и не было. Время раскололось, треснуло, и теперь все стало не таким, как прежде.
На площадке для игр Байрон, как приклеенный, стоял возле матери и так внимательно прислушивался к каждому слову, что, казалось, весь обратился в слух. Но почему-то никто так и не сказал: «А мы видели ваш серебристый «Ягуар» с номером KJX 216K на Дигби-роуд!» И никто не упомянул ни о том, что на улице сбили какую-то девочку, ни о двух добавленных секундах. Байрон вместе с матерью проводил Люси в школу для девочек, и Люси выглядела настолько веселой и беззаботной, что даже забыла помахать им на прощание.
Дайана с тревогой сжала руку сына:
– Что с тобой, солнышко? Ты хорошо себя чувствуешь? – Байрон кивнул, потому что голос у него вдруг пропал. – Тебе тоже пора идти. – И он пошел, чувствуя, что мать смотрит ему вслед. Он чувствовал ее взгляд все время, пока шел через площадку для игр, и от этого идти было так трудно, что у него даже позвоночник заныл. Резинка от шапки врезалась в горло.
Необходимо было найти Джеймса. Причем немедленно. Джеймс многое в жизни понимал так, как Байрону понять было не дано. Он как бы заменял собой в душе Байрона некую логическую составляющую, которой тому недоставало. Когда мистер Ропер впервые стал рассказывать им о теории относительности, Джеймс с таким энтузиазмом кивал, словно и сам давно подозревал о существовании силы притяжения, а вот у Байрона все эти недоступные пониманию вещи лишь вызвали в голове полную неразбериху. Возможно, это было связано еще и с тем, что Джеймс всегда действовал очень осторожно. Байрон порой прямо-таки со священным ужасом смотрел, какими четкими, выверенными движениями Джеймс выравнивает, скажем, молнию на своем пенале или убирает челку с глаз. Иногда Байрон и сам предпринимал попытки стать таким. Старался ходить осторожно, никого не задевая, и аккуратно раскладывать фломастеры по цветам и оттенкам. Но очень скоро оказывалось, что у него или развязались шнурки на туфлях, или рубашка вылезла из штанов, и он тут же снова превращался в прежнего Байрона.
В часовне он опустился на колени рядом с Джеймсом, но внимание его привлечь не сумел. Он прекрасно знал, что в Бога его друг никогда не верил («Нет никаких доказательств Его существования», – говорил он), но если уж Джеймс решал принять участие в каком-то общем процессе, то всегда относился к этому – в данном случае к молитве – со всей серьезностью. Опустив голову и зажмурившись, он с такой страстью шептал слова молитвы, что прервать его казалось Байрону богохульством, и он снова попытался поговорить с Джеймсом лишь через некоторое время, уже в столовой, пристроившись за ним в очереди. Но тут к ним подошел Сэмюэл Уоткинс и стал спрашивать, что Джеймс думает о команде «Глазго Рейнджерз». Джеймс, разумеется, тут же попался на крючок. Дело в том, что всех всегда очень интересовало мнение Джеймса. Он начинал обдумывать ту или иную вещь задолго до того, как остальные успевали сообразить, что об этом, наверно, стоило бы подумать. Но к тому времени, как всем становилось ясно, что эта вещь действительно достойна внимания, Джеймс уже успевал переключиться на что-то другое. Наконец, во время спортивных игр Байрону повезло.
Джеймса он отыскал за павильоном для крикета. День разгулялся, и стало так жарко, что заставить себя двигаться можно было лишь с трудом. На небе не было ни облачка, солнце палило вовсю. Байрон уже успел поработать битой, а Джеймс, сидя на скамейке, все еще ожидал своей очереди. Он любил сосредоточиться перед игрой и предпочитал делать это в одиночестве. Байрон подсел к нему на скамью, но Джеймс в его сторону и не посмотрел. Даже не пошевелился. Длинная челка свисала ему на глаза, а светлая кожа уже успела немного обгореть, особенно там, где кончались рукава майки.
Байрон все-таки заставил себя его окликнуть и вдруг замер.
Дело в том, что Джеймс считал. Точнее, монотонным шепотом называл числа одно за другим – казалось, он зажал коленями какого-то первоклассника и хочет научить его счету. Байрон привык к тому, что его друг вечно что-то бормочет под нос, он тысячу раз это видел, но обычно Джеймс бормотал еле слышно что-то совсем непонятное, тогда как сейчас он явно считал: «Два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два…» Над Кренхемской пустошью дрожало жаркое марево, в котором, казалось, вот-вот растворятся верхушки холмов. Байрон совсем перегрелся в своем белом костюме для крикета.
– Ты зачем это делаешь? – спросил он, делая попытку завязать разговор.
Но Джеймс аж вздрогнул от неожиданности – он явно не заметил, что рядом кто-то есть. Байрон рассмеялся, показывая, что вовсе не хотел его напугать или застать врасплох, и спросил:
– Ты что, расписание уроков повторяешь или таблицу умножения? Только зачем, ты и так ее лучше всех знаешь. Уж, во всяком случае, лучше меня. Я, наверное, безнадежен. Все время ошибаюсь, когда надо на девять умножать. Или на семь. Это для меня très difficile[8]. – Мальчики обычно пользовались французскими словами в тех случаях, когда становилось слишком скучно либо было трудновато объяснить что-то по-английски. И потом, говорить по-французски – это почти то же самое, что иметь некий тайный язык, хотя, если честно, по сути дела, любой из учеников их класса мог присоединиться к их «тайной» беседе на французском.
Джеймс пошевелил концом биты в траве у своих ног и пояснил:
– Просто проверяю, легко ли я могу удваивать числа. Так, на всякий случай. Для безопасности.
– На какой случай? – Байрон судорожно сглотнул. – Что значит «для безопасности»? – Джеймс никогда раньше так не говорил. Это было совершенно на него не похоже.
– Ну, это все равно что успеть добежать до своей спальни, пока в туалете еще не перестала шуметь вода. И сказать себе: если я этого не сделаю, все может пойти не так.
– Но где же тут логика, Джеймс!
– На самом деле все очень даже логично, Байрон. Я не оставляю места случайностям. Напряжение и так нарастает из-за этих экзаменов на стипендию. Иногда я даже начинаю искать четверной клеверный листик. А теперь еще и «счастливым» жуком обзавелся. – Джеймс вытащил из кармана что-то, неярко блеснувшее у него между пальцами. Это был искусно сделанный из потемневшей бронзы жук-бронзовик со сложенными крыльями – весьма изящная вещица размером с большой палец Байрона и в точности повторявшая облик настоящей бронзовки. Жук мог также служить брелком для ключей, поскольку к нему была приделана серебряная петелька.
