Ночью я ходила смотреть на море – Финский залив разворачивает веером горизонт и сводит параллельные линии. Там, впрочем, оставили мало воды и всё забрали синим забором, но невозможно изменить сквозняк и луну, пока она сама того не пожелает. Поэтому чистый, ничем не пахнущий ветер, выдувал дорогу для лунного света, и кто-то из них прижигал лицо, холод или луч, точно не знаю. Я поехала, чтобы вспомнить специфическое питерское смирение, превращающее в пилигрима любого прохожего, идущего от Приморской к воде, вдоль длинных домов и пустырей. Каждый тут находится в определённом положении по отношению к ветру: идёшь ли по улице Кораблестроителей или по Капитанской, не имеет значения, существенно лишь то, по какой щеке тебя хлещут. Да и это пустое, потому что на обратном пути всё равно подставишь другую.
На этой дороге всякое «мы» неизбежно рассыпается на отдельные «я», а самое одинокое «я» неожиданно обнаруживает себя, состоящим в опасной близости. И потому здесь следует прощаться, разрывать связи, заключать союзы, произносить слова «никогда» и «всегда». Если и тут у людей не нашлось что пообещать друг другу, то и нигде не найдётся. А те, кто не расстались, имеют некоторые шансы.
Долго этого выдержать нельзя, поэтому сворачиваю во дворы, где дома покачиваются на марсианских ногах. В речке Смоленке не спят крикливые утки, похожие на тыквенные семечки. Я бы много плакала, будь у меня только одна жизнь. А так я потом окунусь в тёплое средиземноморское молоко, которое вылечит и приласкает, но сначала нужно хорошенько застыть и обжечься – даже не знаю зачем. Для выравнивания внутренних весов разве что, которые совсем сбились с толку: на одной чаше «да, но», «необходимо и страшно», на другой «нет или может быть», «хочу, но нельзя», и много мелкого мусора, подлежащего учёту, а сверху ещё бабочка перелетает, нарушая баланс. И мне иногда нужно сбросить все гирьки разом, ничего больше не высчитывать, сесть тихо и подождать, куда она выберет опуститься.
Может быть, никуда.
В декабре двенадцатого года все как-то очень серьёзно ждали конца света, а я много думала о том, как он происходит на самом деле в масштабе человеческой жизни.
Сценаристы, когда хотят показать паршивые отношения в паре, любят использовать один приём. Ночью женщина сидит на кухне и читает книжку (или лопает котлеты), и тут, почёсывая пузо, входит мужчина, открывает холодильник, достаёт кефир, отпивает, ставит на место, потом закрывает холодильник, выключает свет и уходит. И женщина так и замирает с котлетой в зубах или над книжкой. Потому что осознаёт, насколько её не видят.
Это бытовое представление о конце света.
Бывает, воплощается другой избитый сюжет: однажды человек обнаруживает, что его место занято. Это может случиться по-разному, мелко или всерьёз. Просыпаешься, а твой аккаунт взломан, там уже хозяйничают и отвечают на комментарии. Или видишь на фотографии, где по всем признакам должен быть ты, красуется другой, и его обнимают руки, которые всегда обнимали тебя. Или подходишь к двери своей квартиры и слышишь, как внутри кто-то беззаботно смеётся твоим голосом. И тогда ты узнаёшь, что у тебя больше ничего нет.
Это не конец света, но большой в нём перерыв.
А ещё случается, что никто вроде не обижал и не обирал, но ты сам теряешь своё место и перестаёшь видеть себя. Будто «я» только что вышло, вроде даже край пальто лишь секунду назад ускользнул с границы зрения. Осталось невнятное «третье лицо», потерявшее имя и цвет глаз. Тут даже пьяный врач не нужен, чтобы сказать – тебя больше нет.
И если в первых двух случаях человек иногда пытается подпрыгивать и кричать «я здесь, посмотрите на меня», тут не перед кем скакать.
Далее варианты. Может случиться состояние, много лет назад увиденное мною на выставке Сары Мун. Серия фотографий о девочке, которую сначала плохо любили и мало радовали, а потом она вышла замуж за Синюю Бороду. И где-то в промежутке висела размытая карточка, подписанная фразой «и тогда она отчаялась». Не помню, что было на ней, потому что отчаяние не фиксируется ни на бумаге, ни во времени. Оно длится и не проходит. Это и есть окончательный конец света.
Но можно попытаться, можно пуститься в путь, найти беглое «я», воссоединиться с ним и стать целой. Не факт, что получится, но это движение, это похоже на жизнь.
Только придётся всё изменить.
Винтажные шарики тоньше скорлупы и бьются до невозможности драматично – с тончайшим вскриком распадаются на узкие ломкие пластинки, в каждой из которых заключено немного света от лампы, и кажется, будто что-то сияющее погибло и теперь угасает. И, складывая осколки на совок, я не выдерживаю и говорю: меньше трагедии, в самом деле. Уж я-то знаю цену аффектированным жестам. Тебе сколько лет – пятьдесят, шестьдесят? а будто подросток: раз – и насмерть, и мир на куски. Такие мы прям нежные!
Выбрасываю в пакет и понимаю всю идиотичность своих претензий. Во-первых, к шарику. А во-вторых, он в самом деле разбился.
Хорошо, что у меня их много.
Разговариваем иногда в Сети. Я почему-то с ним расслабляюсь и просто пишу необходимые слова подряд. «Не знаю, как на вашем краю Москвы, а у нас на северо-западе весна и крокусы расцветают, выламывая асфальт, – вру беззастенчиво, он не приедет проверить. – Скоро рассыплюсь на тридцать одну маленькую марту, каждая будет ростом в два дюйма и весом в полтора с лишним кило. Пустила в рот волосатого мужчину, он обжился и командует моими зубами, и я иногда спрашиваю тревожно – что? что? – а он говорит, там уже лучше, осталась одна семёрка».
Деликатно пишу ему март, потому что человеку трудно зимовать, хоть и сказано в календаре, и не нами, а тем, кто выше, «весна будет», но сердца не хватает поверить. И мужчине, который много работает, иногда нужна посторонняя безмозглая птичка на плечо, а я как раз такая. И хорошо, чтобы потом улетела, не нагадив, хотя это к деньгам. Птичьим языком говорю я с ним, и никогда – человеческим. Кажется, если только позволю себе, тут же какая-то ценная сущность отделится от меня, вытянет долгую руку и станет трогать его лицо, не разбирая, где глаза, где губы, где нос, с одинаковым вниманием; и нашепчет ещё что-нибудь такое лишнее, а этого нельзя.
Нельзя даже пальцем погладить имя в айпаде, от этого выйдет клик, и откликнется, а что мне сказать ему, кроме как «все мои марты уже спят в душных коробках из-под конфет «Комильфо», и вы, пожалуйста, спите, скоро и у вас проклюнутся крокусы, хоть вы и не знаете, что это за цветок, а это, милый друг, шафран».
Три авитаминозных настроения
Иногда сердце бывает таким цепким, что отрывается от земли вместе с кусками взлётной полосы. Сидишь, думаешь, то ли на шасси должна остаться кровь, то ли в грудной клетке асфальтовая крошка. Дождь бежит по стеклу горизонтально, сначала хвостатыми шариками, как стадо сперматозоидов, потом полосами, похожими на график. Может, он описывает всё, что происходило со мной: зубчик этот – один давний поцелуй в плечо, а вот я уснула; тут шла по берегу, набрала полные карманы камней, как Вирджиния Вульф, захотела сравнить белый песок, средиземный и североморский, но оказалось, один уже позабыла (надо же, а полагала, что он не выводится ни из кроссовок, ни из памяти). Это лезла на колокольню, боялась замёрзнуть, но чем ближе к небу, тем теплей, – жаль, на земле в это поверить невозможно. А там смеялась много, со мной бывает редко, поэтому и записалось. Вот… о, да мы выкарабкались из молока, взбили масло, оттолкнулись и уже летим в солнце, линии на стекле высыхают и жизнь исчезает вместе с ними, – если это была она.
Скоро иней ляжет, обед принесут, а потом самолёт сядет, и дождь другой страны нарисует мне следующую жизнь.
Но дождя не случилось.
Без CУстойчивое выражение, написанное с ошибкой, оказывается, более правда, чем написанное без: «что не́ делается, всё к лучшему».
Бывает, уже почти, наверное, почти да, да – осталось только воплотить созревшее решение. А потом случается пустячок, зажигается ночник в тёмном углу, высвечивая детали, которые всегда были, просто ты о них не знал.
И тогда остаётся только пожать плечами: не сделано – и к лучшему, и хорошо.
Без ЕВ ванной такой свет, что в зеркале показывают драматическое лицо, и я выгляжу многозначительно, даже когда чищу зубы. Всё больше чувствую себя актрисой из немого фильма, пахнущей пижмой и киноплёнкой. Она и в бабушки не годится никому из живущих, потому что уже пятьдесят лет как померла, но люди от-чего-то тревожат ее, пишут письма, дрочат на линялые фотографии, ревнуют и даже мстят. Зачем нужно побеждать эту исцарапанную тень, что такого вы сумеете ей сказать или сделать, чтобы она допустила на лице другие чувства, кроме картинной экзальтации? Она всегда лишь распахивает глаза, соглашаясь разжимать губы только для улыбки и поцелуя.
