Еще одна трубка начинает скрести в носу у Михала. На этот раз ее просовывает в пищевод Олина.
Вот так встреча после долгой разлуки! Бред какой-то.
Михал тщетно пытается приподняться. Нет, не выходит, ноги привязаны к койке. В груди все клокочет. Две отвратительные тугие трубки ползут глубже и глубже, как змеи за добычей. Змеи из самых ужасных глюков. Змея на пальме. Как в тот раз!
Воздуха!
Михал пытается высвободиться из тисков рук врача, но все еще не может выдавить ни слова. Свет режет его расширенные от ужаса глаза. Он мечется по койке. Напрягает мускулы.
— Сестра, шприц!
Олина присоединяет к трубке, которую всунули ему в пищевод, громадный шприц. И мигом впрыскивает его содержимое в желудок.
Как только внутри захолодило, все уже рвется наружу.
Жидкость, которую откачивает Олина, красно-коричневого цвета. Господи, ну помоги мне потерять сознание, страстно молит Михал. Не видеть ничего. Голый, беспомощный, тощий полутруп, покрытый язвами и ранами, а вокруг двадцатилетние девчонки.
Олина, правда, постарше. Интересно, что она обо всем этом думает? Жалкое тело в резком свете лампы.
Когда-то ты совсем по-другому представлял себе эту встречу! Она должна была пожалеть, что потеряла тебя. Попытаться вернуть. А теперь небось радуется, что тогда отвязалась.
Чушь. Скорее всего, она меня и за человека-то не считает.
Следующая порция воды из шприца в желудок. И снова этот ужасный подъем. На поверхность.
Черт бы все подрал!
— Содержимое желудка — шестьсот миллилитров.
— Сестра, капельницу!
А-а-а!!! Он попробовал кричать — плевать на эти резиновые трубки. Игла впивается в исколотую, воспаленную вену, как жало шершня. Михал дергается всем телом.
Да разве я для них человек?
Снова укол. Огненная вспышка в голове. Вот теперь остается только зареветь по-звериному.
— Никак не выходит, — доносится голос сестры.
— Ну-ка, дай. — Это уже Олина.
Господи, хоть бы она ушла!
И снова эта дикая боль.
Сколько же раз я точно так, без всякой надежды на успех, пытался вколоть себе очередной дозняк. Тридцать-сорок попыток. Четыре часа мучений. Ванна с горячей водой — может, вены хоть чуть-чуть набухнут, слабая искорка надежды, ну должно же в конце концов повезти. Укол под язык — последний шанс. Когда же конец всему?
Опять укол!
— Ну наконец-то, — слышит Михал.
— Сестра, катетер!
И, прежде чем Михал успевает передохнуть, чьи-то руки берут его за член. Неужели сестра? Закрыть от стыда глаза.
Только бы не видеть, Олина это или нет. Так далеко мы никогда не заходили.
Какая-то мазь? Рука сжимает сильнее. Тупо отдается боль. И снова. Жгучая, режущая боль, когда катетер проникает в мочеиспускательный канал. Опять то ужасное погружение в глубину, которое нельзя остановить. Михал чувствует, как по щекам текут слезы.
— Возьмите мочу, — доносится откуда-то из забытья.
— Отправьте на токсикологию, — где-то за головой Михала говорит врач.
Больше он ничего не слышит. Только невнятные голоса сестер. Все тонет в странном мутном полумраке. И коридор, и привязанные руки, и девушки в медицинских халатах, и Олина. И те проклятые трубки в трахее и мочевом пузыре. И собственная голова. И мозг там внутри. И каждая мысль, каждый миг.
Снова в глубину. Поверхность жутко далеко, и мгла сгущается в черноту. Только ингалятор с неумолимой регулярностью проталкивает в Михала воздух.
Проклятье, что у меня в глотке? Выплюнуть? Не выходит. Какая-то кишка?
Михал открывает глаза.
Белый потолок, белое одеяло. Снова глюки?
Да нет. До тошноты знакомая боль нарывов на ногах. Он попробовал встать. Руки привязаны к кровати.
Что за дела?
Он дернулся. Одеяло сползло. Какие-то провода от груди к аппарату за спинкой кровати. Михал покосился в ту сторону. Прыгающая точка на мониторе. ЭКГ. Больница! А эта чертова трубка ведет к дыхательному аппарату. Вспомнилась та ужасная, невыносимая боль в легких. Жуткое погружение под воду, где нельзя вдохнуть. Страх смерти.
Ну я и идиот! Связаться черт-те с кем, кто кинет тебя тут же, лишь бы самим не вляпаться.
А разве я думал, что переберу? И что потом меня оттащат на улицу подальше от берлоги и бросят подыхать на помойке?
Наширялись моим товаром. А дальше? Как поняли, что дело плохо, взяли и вышвырнули. Подонки, ну и подонки…
Теперь небось на моем кайфе отлично погуляют. Это же надо, так наколоть! Ну и мразь.
Может, они нарочно крутняк задвинули[8], чтоб после забрать себе все? Значит, так, последнюю дозу колол Моська. Этот змей. Тварь кривая. Не помню, видел я, как он ее готовил? Вряд ли. Я уже тащился вовсю, где там было следить. Суки. Дружки называется. Я им вообще до фонаря. Для такого молодняка просто развалина. Падаль. Попользоваться и выкинуть.
Или я уже совсем крейзанулся? Просто последняя доза была не в кайф. И больше ничего.
А если они меня вообще не довели до той берлоги, куда обещали на вписку[9], если динамили? Старого торчка[10] вроде меня не так-то просто заныкать, на всю Прагу прогремел!
Небось трепали, хотели выманить меня из того кабака. Неужто сразу додумались до такой приманки?
Кретин я, им бутылка с болтушкой нужна была, та, что я сдуру показал Моське. Попался как пионер. А те сразу просекли фишку — пустили по вене крутняк и выкинули на улицу. Сдохну — им же лучше. Никаких забот, да и отомстить некому. И целую бутылку себе.
Да, так оно все и было!
Нет, чушь. Не могли они на такое пойти. Зеленые больно.
А вдруг? Откуда мне знать, что они за народ? И сколько на игле сидят[11]?
А если их подрядили ребята из команды[12]? Идиотство. Мания преследования — не иначе. Проклятье. Всего-то и нужен один дозняк, чтобы очухаться и вспомнить. Только где его взять?
Он чувствовал, как трясутся привязанные к постели руки. И пот по всему телу. Михал скорчился под одеялом. Такой боли в ногах еще не было. Позвать сестру? Может, дадут какое-нибудь успокоительное.
— Сестра!
Олина вчера ночью! Нет, только бы не видеть ее. Лучше потерпеть. Хотя бы несколько минут, пока до них наконец дойдет, что я снова вынырнул. Надо бы обмозговать, как себя вести.
А что они вообще обо мне знают? По моим исколотым венам и так все предельно ясно.
Интересно, они уже настучали в милицию?
И что говорить, когда те придут разнюхивать? Банальная история, наркотик продал какой-то неизвестный в баре.
А мочу на токсикологию они уже послали. Наверняка точно определят, чем я продвинулся[13].
Да нет, в самом деле, выглядит правдоподобно: стало плохо, вот я и отправился домой из бара. Ну а дальше? Ничего не помню. Все отрицать. Надо же как-то выпутываться. Черт, если б хоть эти проклятые руки не тряслись. Собраться. Мысли в кулак. Дозняк бы сейчас — и все будет о'кей. Даже боль в ногах пройдет.
Заставить себя не думать об этой кретинской дозе. Выдержать с закрытыми глазами, сколько смогу. А потом? Допрос еще туда-сюда. А вот психушка — теперь верняк. Зато там уж точно можно чем-нибудь зарядиться.
Проклятье. Дали бы хоть успокоительного. А вдруг Олина еще дежурит? Да ну ее к черту. Что, если в этом доля и ее вины?
Да ты вообще знаешь, что это была за мука — видеть тебя? Изо дня в день. А на каждой переменке так близко, что можно погладить твои черные волосы. Но ты вдруг — точно кусок ледышки. Ну не мог я поверить, будто все, что было между нами, можно взять и перечеркнуть одним махом. Начать жить без меня. А мне как надо было жить?
К тому же видеть тебя с этим пижоном. Где-то он теперь?
Юный медик и хорошенькая семнадцатилетняя гимназистка. Немного поразвлечься.
В полвторого ты — глаза сияют — несешься в раздевалку и пулей из школы. На тротуаре уже поджидает этот твой дебильный медик в рыжей «октавии». Да пропадите вы пропадом! Куда же он тебя потащит? На Петршин? В Пругонице? Или прямо в общагу? Прошмыгнуть мимо дежурного и до вечера не вылезать из постели.
Как же я вас ненавидел. Предать запрету все «октавии». Студентов запихнуть в клетки. Поймать тебя в коридоре у раздевалки и дать пару затрещин, чтобы опомнилась наконец. Нет, лучше ему. Открутить гайки от колес этого его драндулета. Раздобыть где-нибудь подержанную колымагу, заманить тебя в нее и отвезти за город, пока не примчался этот юродивый на своей рухляди. Мечты подростка.
Впрочем, тогда я готов был на все. Даже упрашивал Гонзу, чтоб тот по старой дружбе раздобыл на пару дней машину. Недаром же учится на автомеханика. Как же он небось в душе корчился от смеха, когда я приставал.
— Дурак! По старой дружбе могу продать подержанную «Яву». Всего за полтора куска.
— Только тысяча двести, мам. И я буду само послушание.
