— Ал-ла, — протяжно позвал отец из прихожей, и они обе вздрогнули. И уже по отцовскому голосу, по манере растягивать слова, точно от болезни или слабости, по его размашистому «Ал-ла!» (он никогда не называл так жену прежде, в их благополучной жизни: она всегда была для него Аленой, Лялечкой) — по всему этому Наташа с грустью поняла: нет, и сегодня ничего не изменится. Все будет по-старому. Отец не посчитал нужным прийти домой трезвым в торжественный для дочери день. Может, он вообще забыл, что сегодня у нее выпускной.
А мать торопливо вытерла лицо и глянула на Наташу строго, почти гневно. Она всегда была на стороне отца, что бы ни случилось в доме, и неизменно ждала от дочери терпения и понимания. Предостерегающе кивнув Наташе, чтобы та не вздумала донимать отца вопросами, она «надела» на лицо снисходительную, все понимающую маску и вышла навстречу мужу.
— Ты голодный? — услышала девушка ее голос, звучавший как ни в чем не бывало. — Ужинать будешь? Сегодня котлеты вкусными получились.
— Нет, — раздраженно ответил отец. — Я очень устал. Хочу пораньше лечь.
— Но… разве ты не помнишь, Коля? Сегодня у Наташи выпускной. Мы хотели вместе пойти посмотреть, как ей будут вручать аттестат. Хотели поздравить ее. Всех родителей пригласили на праздник, я сшила ей отличное платье… Наташа, покажи!
Дочь торопливо накинула на себя белоснежный, легкий, как яблоневый цвет, наряд и выскочила на кухню. Она хотела понравиться отцу. Он должен заинтересоваться дочерью, должен захотеть побыть с нею в этот день, должен прийти сегодня в школу, как отцы ее подружек… Должен, должен, должен! И, закружившись перед ним в делано веселом, слишком озорном танце, девушка вдруг резко остановилась, с размаху кинулась отцу на грудь и прижалась к нему, как в детстве, отчаянно желая, чтобы он понял ее и больше никогда, никогда не заставлял стыдиться его слабости.
Нестеров долго молчал, уткнувшись в русую головку. А когда Наташа подняла ее, то увидела: глаза его не красны и не бессмысленны сегодня. Он не был пьян. Перед ней стоял просто бесконечно усталый, бесконечно больной, обиженный на судьбу человек. И этот человек смотрел на нее с любовью и грустью, потому что он вовсе не забыл о том, какой сегодня день. Просто когда-то, очень давно, в далеких и навсегда ушедших мечтах, он видел этот день совсем по-другому.
— Ты пойдешь с нами, папа? — глотая выступившие вдруг слезы, спросила дочь.
Нестеров только покачал головой.
— Не заставляй меня, дочка. Я нездоров. Пусть мама… одна.
— Ну, нет, — решительно возразила Алла Михайловна, как всегда беря решение на себя. Она давно привыкла к тому, что семейный корабль держится на плаву только благодаря ее умелым натруженным рукам, ее быстрым решениям, ее взглядам на жизнь. — Ты же видишь, Наташа, папу нельзя оставлять одного. Ты отправишься в школу одна, сама, как взрослая. Будешь веселиться за троих, пировать и танцевать до упаду. А мы останемся ждать тебя дома. Мы и так знаем, что у тебя все будет хорошо.
— Все будет хорошо, дочка… — бессмысленно повторил отец, переминаясь с ноги на ногу и как-то жалобно глядя на жену. Бессознательным жестом он потер левую сторону груди, и этот жест заставил настороженно вскинуться Наташину мать. Но сама Наташа была еще слишком молода, чтобы обращать внимание на такие пустяки. Вскипев едва ли не первый раз в жизни, она взметнула вверх тонкие русые брови и прошипела с такой язвительностью, на которую прежде не считала себя способной:
— Все будет хорошо, да?… Конечно же, будет. Будет просто прекрасно — у вас. Вы мирно устроитесь перед телевизором и будете жалеть себя, вспоминая о прошлом…
— Наташа! — с упреком вскрикнула мать. Но девушку было не остановить.
— А я? Как же я? Вас будет двое, а я одна. И сегодня все в школе будут семьями. Все матери и отцы будут радоваться за своих детей. Моих одноклассников будут поздравлять родители, они будут чокаться с ними шампанским и ночью поедут кататься по городу. Все будут красивыми, счастливыми, радостными. А я… — голос ее прервался, и Наташа опрометью выскочила из дома.
Старая дверь скрипнула, недовольная таким бесцеремонным обращением, затворилась с резким стуком, и девушка прислонилась к ней с другой стороны, обводя застланным слезами взглядом пустую лестничную площадку. Пытаясь унять нервную дрожь, сама обескураженная неожиданным эмоциональным всплеском, она уже сожалела о своей вспышке. Зачем это все, в самом-то деле? Ведь в глубине души Наташа с самого начала предполагала такое развитие событий и не так уж надеялась на то, что оба ее родителя чинно и благопристойно войдут вечером в актовый зал школы. Слишком избегал людных сборищ в последние годы ее отец, слишком постарела и подурнела некогда красивая и благополучная мать…
Пусть живут так, как хотят, как им легче… Пусть все остается, как есть. Она и так будет счастлива.
Крадучись, словно воровка, стараясь открыть дверь и двигаться абсолютно бесшумно, она вернулась в прихожую и потянулась за стареньким кошельком, все еще лежавшим в портфеле. Платье, слава богу, уже на ней; новые белые босоножки, на которые она копила деньги с самой осени, тут, под вешалкой, в аккуратной картонной коробке. Самое время выйти из дома, чтобы поспеть в парикмахерскую… А в пять часов уже нужно быть в школе. И, вновь выходя из квартиры на цыпочках, Наташа успела еще перехватить, впустить в сознание мирный голос матери, которая что-то успокаивающе втолковывала отцу, и слабый, почему-то щемяще-тонкий голос отца, опять говорившего с придыханием: «Ал-ла! Что-то не так. Тянет вот тут, больно, Ал-ла…»
Выпускной прошел для нее точно в угаре. Все было действительно прекрасно — торжественные речи и бесконечные поздравления, новенький аттестат, почти сплошь заполненный пятерками, поцелуи Марьи Ильиничны вперемешку с ее же слезами, крепкое рукопожатие директора школы, впервые официально дозволенное шампанское… Володька Некрасов, правда, так и не пригласил Наташу на танец — он весь вечер просидел у ног первой красавицы класса, той самой девушки, платье которой из переливающегося шелка привезено было из-за границы. Ну и пусть, не очень-то и хотелось… Все равно она, Наташа, тоже была в центре внимания и пользовалась успехом, все равно ей целовали руку мальчишки, а девчонки из класса клялись в вечной дружбе. Все равно она была уже взрослая, и, значит, ее праздник состоялся. А Володька, платье, отсутствующие родители — все это, в сущности, такая чепуха!
Девушка ни за что не призналась бы себе самой, что эта «чепуха» изрядно подпортила ей главное событие в ее такой еще коротенькой жизни. Основное свойство ее характера — неиссякаемый, почти бездушный оптимизм — уже проявлялось в Наташе, пускало глубокие корни, делало ее жестче и циничнее. А потому Наташа упрямо не хотела вспоминать ни о слабом голосе отца, ни о слезах матери, ни о той старой и грустной истории, из-за которой она все-таки оказалась на главном своем празднике одна.
Ни один человек в школе не задал ей вопроса, почему на выпускной вечер не пришли ее родители. История семьи Нестеровых давно была перемыта и отлакирована до блеска язычками всех школьных сплетниц; она уже много лет как перестала быть щекочущей, сенсационной тайной и теперь оказалась поводом скорее для жалости, нежели для злорадства. И учителя, и родные Наташиных одноклассников прекрасно понимали, как больно падать с такой высоты. А потому в этот вечер многие из них были с Наташей особенно ласковы, особенно приветливы. Ведь сын за отца не отвечает, это признавал когда-то даже сам Сталин. А уж дочь — и подавно.
И никто не выразил недоумения, когда за десять минут до полуночи — так нелепо, не вовремя, даже бестактно — в зале вдруг появилась Алла Михайловна Нестерова, одетая почти по-домашнему. Кто-то из Наташиных подружек, округлив от ужаса глаза, потом передавал знакомым и родственникам, что, мол, представляете, кажется, на ней были чуть ли не тапочки… «Лицо, знаете, такое хмурое, губы сжаты, глаза опущены. Растолкала всех нас, точно не видя, схватила Наташу за руку и потащила из зала. Это уж потом мы узнали…»
Лишь потом это узнала и сама Наташа. Сначала мать ничего не сказала ей, только выдохнула едва слышным от потрясения голосом: «Пойдем быстрее!» И, конечно же, девушка могла бы сама догадаться, что только одно могло вынудить ее мать прийти на вечер вот так, не вовремя и не к месту…
Но Наташа не хотела догадываться. Она шла за тащившей ее матерью, двигалась по темным улицам точно слепая, послушно села вслед за Аллой Михайловной в ожидавшее их такси, молча брела по белым длинным коридорам… Она знала, что это — вот это, белое и большое, — больница, но не хотела об этом думать. Она все понимала, но не желала, чтобы это стало правдой. Это был лучший вечер в ее жизни, ее праздник, почти триумф, и он должен был таким оставаться. Вопреки всему на свете.
