Воцарилось молчание.
— Такую картину можно положить в основу целой новой религии, которая нам очень сейчас пригодилась бы[14], — сказала она. А потом, кивнув в сторону Поллока, добавила:
— А это можно использовать только в рекламе средства от похмелья. Или таблеток от морской болезни.
* * *
Шлезингер спросил, что же привело ее в наши края, учитывая, что она здесь никого не знает. Она ответила, что искала тихое, спокойное место, где она могла бы, не отвлекаясь по мелочам, заняться написанием биографии своего мужа, нейрохирурга из Балтимора.
Шлезингер, автор одиннадцати книг, приосанился и принялся снисходительно поучать случившегося перед ним любителя.
— Все думают, что писателем быть просто, — сказал он с легкой иронией.
— Но попробовать-то — не преступление, — сказала она.
— Преступление думать, что это просто. Стоит начать писать всерьез, как весьма скоро становится ясно, что это тяжелейший труд.
— Только если вам нечего сказать. Я не вижу никакой другой причины, по которой писать может быть сложно. Если человек способен говорить завершенными предложениями и умеет пользоваться словарем, то единственная причина делать писательство тяжелым трудом — это отсутствие интереса к происходящему вокруг.
Тут Шлезингер стянул выражение у писателя Трумэна Капоте, который умер пять лет назад, а жил в пяти милях к западу отсюда.
— Вы путаете работу писателя и машинистки.
Она немедленно вскрыла источник его остроумия:
— Трумэн Капоте.
Шлезингер ловко вывернулся:
— Широко известный.
— Если бы не доброе выражение лица, — сказала она, — я решила бы, что вы надо мной издеваетесь.
Но вот что я вам скажу. Она мне это рассказала только сегодня во время завтрака. Я вам скажу, а вы скажите мне, кто и над кем посмеивался за тем ужином, состоявшемся две недели назад. Мадам Берман — вовсе не любитель, и не собирается писать биографию покойного мужа. Это она придумала, чтобы скрыть ото всех, кто она на самом деле такая и зачем приехала сюда. Она взяла с меня обещание никому не говорить, а потом призналась, что выбрала это место для того, чтобы собрать материал для книги о подростках из бедных семей, проживающих в поселке, куда летом наезжают на отдых сыновья и дочери миллионеров[15].
И это отнюдь не первая ее книга. Это — двадцать первая книга, продолжающая серию скандально откровенных и безумно популярных романов для молодежи. По некоторым из них сняты фильмы. Она их пишет под псевдонимом «Полли Мэдисон».
* * *
И я свое обещание точно собираюсь сдержать, хотя бы для того, чтобы пощадить жизнь Шлезингера. Если он теперь, после того, как выставлял себя перед ней профессиональным писателем, узнает, кто она такая, он наверняка сделает то же самое, что сделал другой из тех двух человек, которых я могу назвать своими друзьями, Терри Китчен. Он покончит самоубийством.
Если считать по влиянию на книжном рынке, то Пол Шлезингер против Цирцеи Берман — все равно, что велосипедная фабрика в Албании против «Дженерал Моторс»!
Так что молчок!
* * *
Еще в тот первый вечер она сказала, что тоже собирает картины.
Я спросил ее, какие именно, и она ответила: «Викторианские хромолитографии с девочками на качелях». Оказывается, у нее их больше сотни, все разные, но все с девочками на качелях.
— На тебя они должны наводить ужас, — сказала она.
— Нисколько, — сказал я, — до тех пор, пока они надежно заперты в Балтиморе.
* * *
Да, и еще из того первого вечера я помню, что она спросила меня, Шлезингера, а потом и кухарку с дочерью, не слыхали ли мы о каких-нибудь местных девушках из сравнительно бедных семей, которые вышли замуж за сыновей миллионеров.
Шлезингер ответил: «Такого сейчас даже и в кино не увидишь».
Целеста сказала ей: «Богатые женятся только на богатых. Вы что, с луны свалились?»
* * *
Но вернемся к прошлому, так как оно должно быть главным содержанием этой книги. Мать собрала все драгоценные камни, которые выпали изо рта мертвой старухи, но не тронула те, которые все еще были внутри него. Всякий раз, когда рассказывалась эта история, эту деталь она считала необходимым подчеркнуть: изо рта она ничего не вытащила. То, что в нем оставалось, все еще находилось в полной собственности умершей женщины.
Настала ночь, все убийцы разошлись по домам, и моя мать сумела уползти оттуда. Она была из другой деревни, чем отец, и встретилась с ним только после того, как оба они пересекли плохо охраняемую границу с Персией, милях в семидесяти от места бойни.
Они нашли временный приют у персидских армян. Потом они решили вместе пробираться в Египет. Договаривался обо всем отец, потому что у матери был полон рот драгоценных камней. Когда они вышли к Персидскому заливу, моя мать отдала первый камень, целое состояние в компактной форме, за проезд на небольшом грузовом судне до Каира, через Красное море. А уже в Каире они встретили жулика Вартана Мамиконяна, который сумел пережить более раннюю резню.
— Никогда не доверяй выжившим, — часто наставлял меня отец, имея в виду Мамиконяна, — пока не узнаешь, как им удалось выжить.
* * *
Этот Мамиконян разбогател на выделке солдатских башмаков, по заказу английской армии и немецкой армии, которые вскорости начали биться друг с другом в Первой Мировой. Он предложил моим родителям за гроши самую грязную работу. У них не хватило ума скрыть от него — ведь он тоже был армянином, пережившим резню, — что у матери есть драгоценные камни, что они собираются пожениться, и что они хотят поселиться в Париже, присоединиться к большой и высококультурной армянской общине в этом городе.
Мамиконян немедленно стал их самым усердным советником и защитником. Прежде всего он пообещал отыскать надежное место, где драгоценности были бы в безопасности от бессердечных воров, которыми славился этот город. Но родители уже положили их в сейф в банке.
Тогда Мамиконян выстроил иллюзию, которую и предложил им в обмен на камни. Город Сан-Игнасио в штате Калифорния он скорее всего нашел на карте, поскольку ни одного армянина в нем никогда не было, и весть об этом сонном крестьянском поселке никаким образом не могла достигнуть Ближнего Востока. Мамиконян заявил, что в Сан-Игнасио у него живет брат. Он подделал письма от этого брата и предъявил их в качестве доказательства. В письмах говорилось, что брат за короткое время сумел неслыханно разбогатеть. Армян там вообще было немало, и все они хорошо устроились. Их дети теперь нуждались в учителе, свободно владеющем армянским и знакомом с величайшими произведениями литературы, написанными на этом языке.
Чтобы привлечь такого человека, они были готовы продать ему дом на двадцати акрах фруктового сада по цене, составляющей лишь малую долю от его истинной стоимости. «Богатый брат» Мамиконяна приложил даже и фотографию этого дома, и все документы на него.
Как только Мамиконяну удастся встретить в Каире хорошего учителя, который заинтересуется этим предложением, Мамиконян был уполномочен продать ему право собственности. Сделка, таким образом, закрепляла за отцом учительское место и заодно делала его одним из крупнейших владельцев недвижимостью в благолепном Сан-Игнасио.
Я так давно имею дело с искусством, с картинами, что прошлое представляется мне в виде анфилады залов в каком-нибудь музее — Лувре, к примеру, где хранится теперь «Джоконда», улыбка которой уже на три десятка лет пережила послевоенное чудо под названием «Атласная Дюра-люкс». Картины в последнем, насколько я могу судить, зале на выставке моей жизни вполне вещественны. Я могу их потрогать, или, следуя рекомендациям вдовицы Берман, она же Полли Мэдисон, загнать тому, кто больше даст, или каким-нибудь иным способом, как она мягко выразилась, «убрать отсюда к чертовой матери».
В воображаемых же галереях, предшествующих ему, находятся мои собственные абстрактно-экспрессионистские полотна, чудесным образом воскрешенные во плоти Всевышним Критиком к Судному Дню, дальше — картины европейских художников, которые я выменивал за пару долларов, плиток шоколада или капроновых чулок во время войны, а за ними — рекламные плакаты, которые я вычерчивал и раскрашивал до того, как завербоваться в армию, примерно в то время, когда я узнал о смерти отца в кинотеатре «Бижу» в Сан-Игнасио.
Еще дальше висят журнальные иллюстрации Дэна Грегори, у которого я служил подмастерьем, пока он не меня выгнал. Мне было без месяца двадцать лет, когда он меня выгнал. За ретроспективой Дэна Грегори выставлены мои детские работы, без рам. Я был единственным художником за всю историю Сан-Игнасио, вне зависимости от таланта и возраста.
А в зале, наиболее удаленном от меня, слабоумного старика, сразу за дверью, через которую я вошел в 1916 году в этот мир, висит не картина, а фотография. На ней запечатлен величественный дом белого камня, с портиком и длинной подъездной дорожкой, якобы в Сан-Игнасио — тот самый, который, по словам Вартана Мамиконяна, мои родители выкупили ценой драгоценных камней, принадлежавших моей матери.
