— Еще один точный выстрел. Но как?
— Просто, мне везло на учительниц. Моя жена была учительницей русского и литературы.
— Промах… я — музыки.
— Вот откуда такие изящные руки.
— Да, вышколены пианино.
— Что из музыки предпочитаете?
— Обожаю оперу.
— Значит, знаете итальянский?
— Более-менее.
— Тогда вам легко будет в Италии. А какой ваш любимый композитор? — сделал Павел из полотенца воображаемую гитару и попытался взять высокую ноту, задрав одну руку верх и скорчив страдание на лице, копируя исполнителей на концертах.
— Тишина.
— Поставить? — быстро сложил он в футляр свой инструмент, повесив полотенце обратно на спинку стула.
— Нет, лучше поговорим. Мне это необходимо сегодня.
— Вижу, вы своего всегда добиваетесь, пусть даже вооруженным путем.
— Да хватит вам уже, лучше подлейте варенья.
— То есть еще раз повторить про руки? Я вижу, вам много не надо.
— Да, двух достаточно. Вы всегда довольствуетесь руками?
— Я всегда обращаю на них внимание.
— А как же ножки? — указала своей на ножку стола Фортуна.
— Те, напротив, его требуют.
— А ваши учительницы были требовательны?
— Как во всех женщинах, в них капризов не меньше, а может и больше. Учителя ведь любят отличников.
— Не только учителя. Все любят внимание и внимательных. Чему же они вас научили?
— Ждать.
— Ждете?
— Нет. Видимо, я плохой ученик.
— Это же должно быть приятно — ждать женщин?
— В общем или конкретную?
— Любимую.
— Наверное, не приятнее, чем ждать любимого.
— Но точно вреднее, потому что ожидание женщин старит. А ждать им приходится постоянно. Одним — чтобы он взял замуж, другим — чтобы он сначала развелся.
— Старость понятие относительное.
— Относительно зеркала. Я часто смотрюсь в него, до тех пор пока не найду то, что мне нужно.
* * *
— Есть что-нибудь перекусить? — снимал я туфли в прихожей, вернувшись домой.
— Только поцелуи, — повисла на мне Лучана.
— Какие вкусные! Сама готовила?
— Для тебя старалась. Откуда у тебя такая страсть к поцелуям?
— От голода. Смотри, что я тебе принес.
— Ой, рыбки. Как я хотела, золотые. Две.
— Да.
— Это мы?
— Нет, их одними поцелуями не накормишь.
— А желания исполняют?
— Те стоят дороже.
— Еще и аквариум… — увидела у меня в руках стеклянный прозрачный глобус Лучана.
— Да, они будут бороздить океаны. И камни, и корм, и термометр для воды.
— А это что, растения?
— Цветы тебе.
— Спасибо! — впилась она в меня.
— Надо будет посадить их на дне. Налей куда-нибудь воды. Она должна отстояться.
— Большая кастрюля подойдет? — кричала мне уже из кухни Лучана.
— Да, вполне.
— Кстати, почему ты ходишь в квартире голая?
— По твоим инстинктам. Теперь ты понимаешь, что нас сближает?
— То, что мы никогда не будем так нужны другим.
— Коварный, знаешь, как женщине угодить, где рукой провести, где словом, где рыбками озолотить.
— Что же в этом коварного?
— А то, что многим этого недостает… Ты долго будешь меня любить? — наблюдала она за рыбками в баночке, которые теснились за стеклом.
— Не знаю, пока не накормишь.
— Что значит «не знаю»?
— Я не знаю, что такое любить.
— Не прибедняйся, тебе ли не знать, — проводила она меня на кухню, где уже был накрыт ужин.
В зеленых лугах салата пылала страстью баранина. Я сел над ней и стал вдыхать аромат.
— Что же ты не ешь?
— Нечем.
— Извини, я тебе вилку не дала.
— Ничего, ты можешь покормить меня с рук.
— Боюсь, — оторвала она кусок от листа салата и сунула мне в губы.
— Чего? — проглотил я зелень.
— Вдруг ты привыкнешь и станешь совсем ручным, — протянула мне вилку и нож.
— Не стану, поэты дрессировке не поддаются.
— А как же музы. Уж они-то способны. Тебе никогда не приходило в голову, что я красива? — оторвалась она от рыбок и посмотрела на меня.
— Приходило, но не в голову.
— Просто смотрю иногда на себя в зеркало и не узнаю. Знаешь, как я боюсь?
— Чего?
— Стать взрослой женщиной. Мне все время кажется, что прошла не одна бессонная ночь, а тридцать лет. Потом думаю, зачем смотрела, добрые люди и так расскажут.
— Женщины все такие чувствительные? — скользнул я рукой от шеи по груди к ее соску.
— А ты как думал? Прикасаясь к моей коже, ты трогаешь душу. У меня мурашки.
— Это чувства пошли на работу.
— Знаешь, что меня больше всего пугает?
— Что в какой-нибудь замечательный день ты забудешь меня поцеловать, и я умру от нехватки тебя.
— Не говори глупости!
— Тогда обещай, что и ты не совершишь их.
* * *
— В таком случае вы знаете, в чем секрет вашей красоты? — Павел подлил клубничного варенья в беседу.
— Я стараюсь понравиться только одному человеку, — ответила Фортуна.
— Получается?
— Довольно сносно. Ко всему можно привыкнуть, но когда привыкают к твоей красоте, твоей молодости, твоей страсти, начинаешь чувствовать себя стиральной машиной, духовкой, пылесосом. Одним словом, предметом быта, главная функция которого — поддерживать порядок. Становится безнадежно тоскливо, что жизнь уходит, потому что ей с тобою не интересно. Поэтому, как всякая молодая особа, я люблю приключения.
— Любовные?
— Куда уж там! К сожалению, то, что в обычной жизни выглядит безобидным развлечением с парой-тройкой поцелуев, в семейной приобретает масштабы самого страшного преступления.
После этих слов кукушка вылетела из своего убежища и сообщила, что уже полночь.
— Я еще в самом начале хотела спросить, откуда у вас такая прелесть?
— Всегда хотелось завести домашнее животное, но ввиду частых поездок по работе остановился на этой птице. Выгуливать не надо, служит верой и правдой.
— А чем вы ее кормите?
— Временем.
— Своим?
— Да. Сегодня вот она вашим поужинала.
— Удобно. Ей там не душно, в этом скворечнике?
В ответ Павел открыл балкон. Вечерний ветер начал трепаться с занавеской о чем-то своем. Та, обольщенная таким вниманием, отвечала ему взаимностью, смущаясь и кокетничая, пытаясь всячески выразить одну только фразу: «Я не такая». Всякий раз, когда невидимые сильные руки ветра порывисто подхватывали ее стройное тонкое тело, она вырывалась со словами: «Ну что вы себе позволяете?» Каждый из них понимал, что надо решаться, потому что неизвестно, когда еще они смогут так же свободно, непринужденно миловаться. Окно может закрыться в любой момент, и тогда жизнь разлучит их, сделает далекими, и они не смогут общаться так искренне, сожалея об упущенных возможностях, поглядывая друг на друга холодным стеклянным взглядом.
— Спасибо, так лучше. Словно прохладный бриз с моря, — вдохнула свежего воздуха Фортуна.
— Но это еще не Венеция. Вы там бывали?
— Нет, но часто очень хотелось сесть в эту лодку.
— Почему лодку?
— Венеция всегда представлялась мне гондолой, которая покачивается на волнах любви и спокойствия. И купол ее собора, словно фигура гондольеро в белой рубашке, одиноко возвышается над миром и спокойно ведет свой кораблик, постоянно принимая туристов на борт, угощая их достопримечательностями, потом высаживая, чтобы пригласить новых. Он течет по реке времени вместе с ним и поэтому не ощущает его. Лишь изредка, когда боли в спине тревожат его, напоминают ему, что он уже не мальчик, что в скором времени с ним станет неинтересно… Мне тоже его постоянно не хватает, — посмотрела на настенные часы Фортуна.
— Нехватка времени лишний раз напоминает о том, что вы занимаетесь не тем или не с теми.
— Пора заканчивать чаепитие.
— Разве сейчас вам его не хватает?
Фортуна вдруг ясно осознала, как ей здесь хорошо в знакомой по мечтам атмосфере с незнакомым человеком, что торопиться ей некуда, дома никто не ждет. Будто она пересекла финишную прямую долгого марафона, изможденная, но удовлетворенная, получив вместо приза путевку в Венецию.
— Я бы сказала — переизбыток, — посмотрела Фортуна на закрытую калитку часов, за которыми сидела прожорливая кукушка. — А у вас как со временем? — оторвалась она от своих раздумий.
— Я пока этого не чувствую, хотя у меня и нет какого-то определенного режима: ложусь поздно, встаю рано.
— Время, как любимый человек, которого постоянно не хватает. Вот вы тоже живете до сих пор один, хотя сказали, что ваша трагедия уже в прошлом. Почему?
— Поверьте, это лучше, чем умирать вдвоем. После жены у меня были еще романы. Любовь — прекрасная страна, в которую очень хотелось эмигрировать навсегда, а мне даже визы было не получить.
