Это был своеобразный утренний моцион, тренинг сознания – вспомнить то, что вылетело напрочь, восстановить утраченное через какие-то ассоциации, но сколько бы он ни мучался, сколько бы ни перебирал в памяти полузабытые собственные ощущения – в основном вкус, запах и цвет, имя не возрождалось. Ко всему прочему, его начало клинить на имени Диана, вероятно оттого, что уже несколько лет по телевизору и в газетах обсуждалась смерть одноименной принцессы.
Он почти уверовал, что белобрысую девчонку так и звали, и, чтоб в том убедиться, позвонил матери. В последнее время она увлеклась разгадыванием кроссвордов, и подобная головоломка могла ее заинтересовать.
– Как ты рассказывал про разведку, хорошо помню, – призналась она. – Про белобрысую девочку помню. Имя называл... А какое, убей бог... Погоди, не Диора, случайно?
– Диора? Может, Диана?
– Там была буква «Р»! Это точно! Веронка тогда еще картавила и училась выговаривать слова с этой буквой. Ты позвони-ка ей. Она долго его бормотала, может, прилипло к языку...
У Глеба с сестрой были очень трудные отношения из-за ее бывшего мужа, и все-таки, влекомый любопытством, он позвонил ей уже из машины, когда ехал на работу.
– Не помню, – сухо отозвалась Верона, выслушав короткое предисловие. – Я маленькая была.
– Ты тогда картавила и это имя долго твердила, – напомнил он. – Там есть буквы «Д» и «Р».
– Ариадна, если по всяким пещерам ходила.
– Похоже, но не так звучит! Это у тебя ассоциации с нитью Ариадны. Ты подумай...
Мириться она никак не хотела, ибо до сих пор считала, что конкуренция Глеба с ее бывшим супругом послужила причиной их раздора и распада семьи.
– Некогда мне твои ребусы разгадывать, – проговорила сестра и положила трубку.
А он разгадывал еще, пожалуй, четверть часа, пока не вошел в офис своей компании, за дверями которой начинались совершенно иные ребусы...
Стук в окошко был негромким, не пугающим, но в мгновение всколыхнул и встревожил. Так обыкновенно стучал Коля, когда возвращался рано утром с ночной смены, чтобы детей не будить, а потом и Никита, когда пошел на шахту. Софья Ивановна в тот же миг просыпалась, на цыпочках бежала отпирать дверь, и сразу на кухню, чтоб разогреть с вечера приготовленный завтрак, накормить своих мужиков и уложить в постель...
Сейчас же стояла хоть и летняя, светлая, однако полночь, и Софья Ивановна никого не ждала, вернее, почти уж ждать перестала и потому решила, что этот мимолетный стук все же ей почудился. Она как всегда в бессонные ночи сидела перед немым телевизором – звук был отключен, маячила только картинка, оживляя тем самым пустой дом. Софья Ивановна вязала Веронике пуловер с высоким воротником и была озабочена тем, что ниток не хватит, – всего, может быть, одного мотка.
Замерев, она посидела, прислушиваясь к привычной тишине, но, кроме стука ее взволнованного, вдовьего сердца, ничего более не было, да и не могло быть слышно в доме. За окном глухо громыхнул железнодорожный состав на обогатительной фабрике, да где-то за огородами коротко и сипло взлаяла собака: без зимних рам все ночные далекие звуки стали ближе, однако тоже были привычными и не тревожили.
Все последние годы ее тревожила сильнее всего единственная мысль: семья раскатилась, разъехалась, и теперь, наверное, уже никогда не собрать ее под одним кровом, как петельки оброненной на пол и распущенной вязки с замысловатым узором, хоть распускай, сматывай в клубок и начинай все сначала.
Но такого быть не могло...
И все равно Софья Ивановна обернулась и глянула на зашторенное окошко...
В это время стук повторился, теперь не призрачный – в левый нижний уголок, куда всегда и стучал Коля...
– Кто там? – громко спросила она.
И вдруг услышала:
– Мама, это я... Не пугайся.
Она узнала голос, и оттого на мгновение обмерла, оцепенела. И не поверила, потому проговорила сдавленно, чужими губами:
– Кто – я? Что надо?
За окном хрустнула сухая ветка малины, возникло некое замешательство.
– А Софья Ивановна Перегудова еще здесь живет?
В душе у нее что-то подломилось и обрушилось: это был и впрямь голос сына, много лет стоявший у нее в ушах...
– Здесь...
– Не бойся, мам. Это я, Никита...
В глазах потемнело, голова закружилась и сердце будто бы остановилось, но при всем этом мысль была прозрачной и единственной – она сходит с ума...
Это же не так трудно – сойти с ума от одиночества. Говорят, люди сходят и не замечают этого...
Даже после аварии на шахте, когда спасатели поднимали тела погибших горняков и всеобщее неуемное горе длилось несколько дней и ночей, Софья Ивановна не теряла рассудка и не опасалась его потерять. Даже когда увидела на лавке в душевой окостеневшего Колю, уже отмытого товарищами от угольной пыли в шахтной бане, со сложенными и связанными полотенцем руками на груди, как положено в гроб класть; даже когда ей показали оплавленный самоспасатель сына Никиты, угодившего вместе со своим напарником в эпицентр взрыва и последующего пожара, она не утратила присутствия духа и разум ей повиновался. Только душа сначала разгорелась и спеклась, словно горячий кокс, а потом застыла под ледяной водой.
Двое младших детей еще оставались, растить надо было, поднимать – Глебу тринадцатый, Веронике и вовсе пять...
И вот спустя долгих семнадцать лет от полузабытого уже и осторожного стука в оконный глазок вдруг лопнуло ее великое терпение, стерлось, ровно пыль, и оказалось, разум-то уже незаметно сотлел за эти годы...
Она сделала отчаянную попытку взять себя в руки, встала из кресла, включила яркий верхний свет и потом телевизор, да еще на полную громкость – первое, что в голову пришло. Снова села спиной к окошку как ни в чем не бывало, корзинку с нитками и вязкой взяла, уставилась в экран и едва поймала спицей первую петельку, как даже сквозь гремучие динамики услышала – стучат в тот же уголок окна, и вроде посильнее! И будто опять Никитин голос зовет:
– Мама, мама? Это я пришел. Отвори...
Она боялась не то что приблизиться, но и взглянуть в сторону окна, хотя одновременно чувствовала, как ее тянет подойти и откинуть занавеску...
Дочь Вероника ей когда-то икону с лампадкой привезла, повесила в девичьей комнате, мол, ты хоть и старая боевая комсомолка, а теперь это принято, даже положено – в доме образа держать. Она и в церкви повенчалась со своим мужем, и внучку окрестили, и даже городскую квартиру освятили. Молодежь как-то быстро увлеклась религией, модно стало, а в ней все еще бродили остатки комсомольского мятежного, ищущего духа, и ничего поделать с этим было невозможно. Правда, и духом смирилась, но и помудрелась одновременно, чтобы вот так, в одночасье, без чувств и страсти взять свечечку и пойти в храм ради моды....
Софья Ивановна сейчас вспомнила это, побежала было за иконой, и тут спохватилась, что мечется по дому полуголая, растрепанная – ночи были душные, окна не откроешь, комары, да и как-то неспокойно жить – одной нараспашку. Хоть шторы задернуты, никто не видит, и все равно не хорошо – правда, как сумасшедшая...
Сдернула со стула халат, а в окошко все еще стучат:
– Мама, впусти, мы с дороги...
Кто мы? Кого принесло?..
Софья Ивановна из последних сил, по стеночке, в коридор, и там на глаза телефон попал. Хоть заледеневшие руки не тряслись, но все равно сразу набрать номер не получилось. Наконец услышала длинные гудки, потом заспанный голос Вероники и осязаемо, с чувством, будто в руках и в самом деле спасительная соломина, ухватилась за него и ощутила, как пол выровнялся и перестал качаться.
– Мам, ты что это среди ночи? Что случилось? Не заболела?
Вообще-то Софья Ивановна хворала редко, да и то простудой или гриппом; бессонницу она не считала болезнью, никогда на нее не жаловалась, поэтому дети не привыкли опасаться за ее здоровье. И ночами никогда не звонила, чтоб лишний раз не тревожить.
Вероника всегда казалась ближе, может оттого, что дочка, и жила дольше с ней под одной крышей, чаще приезжала. И еще судьба ее была незавидной, если не сказать, несчастной. Замуж вышла рано, и как казалось, удачно. Мало того что молодой и красивый – богатый и успешный, и не первый встречный – студенческий приятель Глеба, Казанцев. Правда, потом они врагами стали, но тогда Вероника уехала в Новокузнецк, поселилась, можно сказать, во дворце, выучилась водить автомобиль, летала по заграницам и матери только карточки слала, эдакие фотоотчеты, где они с Артемом побывали и что повидали.
Артем мечтал о дочке, и она по заказу – это бывает от большой любви – родила Ульянку.
И за год так растолстела, что кое-как в машину садилась, а сколько беды по лестнице подняться. Естественно, мужу это не понравилось: ему ведь надо было к иностранцам на всякие презентации являться с красавицей-женой, – в ее присутствии встречаться с партнерами по бизнесу, чтоб завидовали. Вероника же из представительского класса, как он потом сказал, превратилась в тумбу, в бабень, с которой ему стыдно на глаза показаться.
