— В таком исполнении — да, — уклончиво ответил Шульц.
Евшая рогалик маленькая старушка прыснула со смеху, низвергнув на стол фонтан крошек.
— Простите…
Вагнер поджала губы. Вошла врач и взяла брюки старичка.
— Как наш бедный херр Кнабе? — спросила у врача Кугель.
— В порядке. Херр Кнабе смазан облепиховым маслом и теперь отправляется отдыхать в свою комнату.
— Облепиховым маслом? — Кугель медленно обвела присутствующих взглядом. — Но теперь он будет очень скользким, наш бедный херр Кнабе. Скользким и липким.
— И блестящим! — захохотала маленькая старушка. — Так смазываются перед стриптизом! Скользким, липким и блестящим. О, херр Кнабе, херр Кнабе!
В изнеможении она откинулась на спинку стула и застучала кулачками по столу. Шульц, улыбаясь, накрыл их своей волосатой рукой.
— Расслабьтесь. Откуда вы знаете, что перед стриптизом смазываются облепиховым маслом? Откуда вы вообще знаете, что делают перед стриптизом?
— Скользкий, липкий и блестящий херр Кнабе!!!
— Я знаю, что делают перед стриптизом, — неожиданно сказала дама с черным шейным платком. — Я была стриптизершей.
Маленькая старушка мгновенно пришла в себя и с любопытством посмотрела на стриптизершу.
— Вы же говорили, что в молодости танцевали, фрау Трайтингер, — нарушил тишину Шульц.
— А я и танцевала, почему бы не потанцевать? Так вот я вам скажу: никто и никогда в таких случаях не смазывался облепиховым маслом. Никто и никогда! Облепиховое масло имеет коричневый цвет и ужасно пачкает. Даже если считать, что через три минуты вся одежда будет на полу, этого достаточно, чтобы вся она стала коричневой.
Старушка всплеснула руками и снова откинулась на спинку.
— Всего три минуты! Скользкий, липкий, блестящий…
— Да прекратите же, честное слово! — крикнула Хазе.
— … и коричневый…
— Это ведь херр Шульц тему завел, — бесстрастно констатировала Вагнер. — Происходящее вас не красит, херр Шульц.
— Он нас здесь всех растлит, — прошептала маленькая старушка. — Он сядет за растление престарелых.
Шульц ласково посмотрел на меня.
— Живем, как видите, дружно. Останетесь у нас работать?
— Останусь, — ответил я уверенно. Права покинуть альтернативную службу у меня не было.
После завтрака я помогал Вагнер мыть посуду. Она собирала ее со стола, а я укладывал в посудомоечную машину. Потом мы отдыхали, полуприсев на машину. Сотрясаемая бурлением горячих вод Вагнер рассказывала мне о моем новом месте работы. Это был не совсем обычный дом престарелых. Его составляли два соединенных между собой здания, в которых размещались квартиры, для обитателей этих квартир готовили, у них убирали, для них придумывали общие развлечения. Не желавших участвовать в коммунальной жизни оставляли в покое. Но этим деятельность дома не ограничивалась: его кухня обеспечивала горячей пищей стариков из ближайших кварталов.
Вагнер же оказалась и моим непосредственным начальником. Именно она знала, какую из моих многочисленных обязанностей следовало выполнять в каждый данный момент. За посудой шла гостиная. Выданным мне новеньким пылесосом я утюжил каждый сантиметр ее коврового покрытия. Впоследствии это занятие стало у меня одним из самых любимых. Оно превратилось в захватывающую охоту за крошками, в планомерное освобождение ковра от засохших червяков вермишели, отлетевших пуговиц, потерянных пфеннигов. Попадая в трубу моего пылесоса и многократно ударяясь о ее стенки, каждый из этих предметов издавал свой особый стук. Никогда до этого понятие «польза» не представало передо мной в такой близости, никогда еще наши с ним отношения не были так интимны. Материализация его в ритмичном движении пылесоса была осязанием неосязаемого, чем-то вроде прикосновения к статуе Нельсона, прогулки по морскому дну после отлива. Я делил пространство гостиной на секторы и, погружая жерло пылесоса в ворс, с методичностью спецназа прочесывал синтетические заросли.
Около полудня наступало время разноса горячей пищи. В мой первый день я отправился к некой фрау Вольф, жившей через две улицы от дома. Как сказала мне, хихикнув, Вагнер, фрау Вольф была вдовой полковника СС. После войны она бежала с мужем в Венесуэлу, и только после его смерти несколько лет назад ей разрешили вернуться в Мюнхен.
Фрау Вольф долго изучала меня сквозь приоткрытую на цепочке дверь, а впустив, поспешила занять позицию по другую сторону обеденного стола. Она продолжала немо смотреть на меня, вцепившись в спинку стула узловатыми пальцами. Бесцветная, почти облысевшая. Глядя на фрау Вольф, я подумал, что ей, должно быть, не менее 90 лет. Впоследствии оказалось, что я не ошибся. В одно из моих посещений ей принесли подарочную корзину от бургомистра. Такие корзины вручались всем девяностолетним — со сладостями и вином. Хочу ли я дожить до девяноста?
На столе уже стояли чистые тарелки. Из одного термоса я вылил суп, из другого выкатились две паровых котлеты и комок пюре. Жестом я пригласил фрау Вольф приступать. Она с усилием оттянула стул назад и, осторожно сев на его край, взялась за ложку.
— Все остыло, — равнодушно сказала фрау Вольф.
— Да нет, обед приготовлен только что.
Рука ее, державшая ложку, напоминала игральный автомат для вылавливания призов. Весь ее механизм был уже на виду. О другую руку она опиралась лбом, что придавало приему пищи сокрушенный, почти трагический вид. С супом она справилась довольно быстро и принялась за второе.
— Жизнь прожита, — сказала фрау Вольф, отодвигая пустую тарелку.
Я вымыл посуду и оставил ее на столе.
Когда я вернулся в дом, там уже начинали обедать. Вагнер ставила тарелки на окошко раздачи, а остальные сотрудники разносили их по гостиной. На обеде людей было значительно больше, чем на завтраке. Они сидели за несколькими столами и создавали ровный гул, состоявший из голосов, кашля и звяканья столовых приборов. Служащие дома, в том числе и я, расположились за отдельным столом.
После сытного обеда пили кофе — все, кроме Шульца, взявшего из холодильника пиво. Чтобы избежать обильной пены, он терпеливо наливал пиво по стенке бокала. Содержимое бутылки вошло в бокал полностью, и его стекло покрылось мелкими капельками. Чувство, что Шульца я уже где-то видел, возникло у меня еще утром. Когда он коснулся своими усами пенной поверхности, я понял, что это была телевизионная реклама. Даже если в виденном мной ролике и не играл сидевший против меня человек, он был просто создан для рекламы пива. Шульц пил пиво не просто смачно: он его выкушивал, делая это на редкость мастеровито, особым образом складывая губы с нависшими над ними усами.
Вагнер попросила меня в этот раз не помогать ей в мытье посуды. Необходимо было срочно убрать в студии, где после обеда должны были начаться занятия живописью. Она выдала мне несколько тряпок, швабру, ведро, а также ключ от студии. Так я впервые попал в залитое светом царство фрау Хоффманн.
Первым, что бросилось в глаза с порога, было обилие плохо нарисованных сов. Оставив свои тряпки у входа, я осторожно подошел к оклеенной совами стене. Это были произведения престарелых обитателей Дома. «Конкурс на самую красивую сову», — читалось на слетевшем вниз плакате. Совы не были красивы. Если есть на свете учреждение для престарелых сов, то позировали именно его питомцы. Впрочем, отсутствие симметрии в совиных чертах не позволяло предполагать, что хоть одна из птиц была нарисована с натуры. Проставленные под рисунками фамилии становились достоянием сов, придавая изображенным портретную серьезность. Сова А. Аймтембоймер, сова Л. Хюскен. Эти были самыми торжественными.
Прежде всего я отмыл столы от краски. В студии был умывальник, и мне не пришлось далеко бегать за водой. Подметая пол, я заметил высохшие кусочки глины: помимо художников, здесь работали и скульпторы. В дальнем углу размещалась большая печь для обжига сырых изделий со множеством кнопок и толстой, почти как в сейфе, дверью. Я поставил стулья на столы, вымыл и насухо вытер пол. Все. Хоффманн должна быть довольна.
Во второй половине дня гостиная становилась клубом. Если к завтраку и обеду выходили в основном женщины, то сейчас в гостиной сидели, за редкими исключениями, мужчины. Они пили пиво и играли в шахматы или в нарды. Из окошка раздачи я наблюдал за бессильными движениями их рук, когда они трясли кожаные стаканчики для костей. В их глазах не было ни страсти к игре, ни даже особого интереса. Время от времени падали их прислоненные к стульям трости, которые до конца игры уже никто не поднимал. Старики были немногословны: они сыграли друг с другом столько партий, что вид выпавшей кости был выразительнее всех возможных слов. Белое зимнее солнце уже почти не освещало гостиную, и вошедшая Хазе включила свет. Сочетание электрических ламп с остатками солнца рождало ощущение какого-то хрупкого уюта, от которого сжималось сердце. Это был особый уют общения перед уходом, уют, тепло которого усилено ожиданием ночного одиночества.
