— Привет, мои хорошие! — весело поздоровалась она.
Жереми отвернулся и вытер глаза краем распашонки.
Виктория подошла и поцеловала ребенка в лобик.
— Что с тобой? Ты что, плакал?
Надо ли говорить ей о новом приступе? Ему показалось, что разумнее будет подождать, попытаться самому понять, что с ним происходит.
Он слабо улыбнулся.
— Я не плачу. Это… малыш. Слезами намочил мне щеки.
Виктория выразила свое удивление легкой гримаской. Потом перевела взгляд на ребенка и преобразилась.
— Ну что, сердечко мое, ты звал мамочку?
Она взяла младенца на руки и нежно прижала к груди.
— Так-то ты поздравляешь с днем рождения своего папочку?
Она повернулась к Жереми, протянула ему губы.
— С днем рождения, любимый.
И тут же снова принялась тетешкать сына.
Жереми умилился. Виктория — такая славная мамочка. Его жена. У них родился ребенок. Сын. Он больше не мальчишка, потерявший голову от любви, но муж и отец. Ситуация пока не укладывалась у него в голове, но такая действительность ему подходила.
«Если я болен, то вылечусь», — убеждал он себя.
— Сейчас папочка покормит тебя молочком. А я пойду готовить обед для наших гостей.
Она, не спрашивая, передала ему ребенка и протянула бутылочку с соской. Хрупкость этого крошечного существа взволновала его. Малыш был такой легкий, такой уязвимый. От прикосновения маленького тельца потеплело на душе. Он поднес соску к ротику ребенка.
— Какой ты неловкий, Жереми! — сказала Виктория, поправляя его руку. Наклони бутылочку, вот так, и поверни соску, не то он захлебнется. Можно подумать, ты в первый раз его кормишь! Ты не находишь, что он становится все больше похож на тебя? — добавила она и ушла в кухню.
Жереми смотрел, как ребенок жадно сосет молоко: светлые глазки, точеные черты, тонкий носик. Он походил скорее на Викторию.
Мысль о том, что у него есть сын, глубоко всколыхнула его. Он чувствовал себя таким молодым. Всего несколько дней назад он сам был только сыном…
Жереми подумал о своих родителях. Он не видел их, с тех пор как… так давно.
Виктория окликнула его из кухни, прервав его размышления:
— Он поел?
Да, ребенок высосал всю бутылочку и, наевшись, задремал.
Жереми не отвечал, и Виктория появилась в дверях гостиной.
— Дай его мне теперь, я его уложу.
Несколько раз поцеловав малыша в лобик, она уложила его в корзину и заботливо укрыла.
— Я на кухню. Поможешь мне?
Он с любопытством последовал за ней.
— Когда выпьешь кофе, помоги мне чистить овощи. Я приготовлю только закуску. Остальное заказала на дом из ресторана.
— Да, конечно, — ответил Жереми.
Простота этой сцены тронула его. Он начал испытывать известное удовлетворение, вот так запросто войдя в быт, где у него были место и роль, жена и ребенок. Он был счастлив оказаться в этой домашней обстановке, в этой кухне, где пахло стряпней и кофе. Он смотрел на разложенные на столе овощи, на дымящуюся чашку, початый батон, открытую пачку масла. Ему вдруг сильно захотелось есть. Ощущение колоссальной пустоты, сосущее и какое-то лихорадочное, распространялось из желудка по всему телу теплыми волнами и легкими содроганиями. Он вспомнил, что уже испытывал такое, когда был моложе. Чувство утраты равновесия, потери контроля, с примесью предвкушения, когда он знал, что беспокойство скоро вытеснит удовольствие от обильной, горячей и сладкой еды.
Он взял хлеб, отрезал кусок, густо намазал маслом и жадно укусил. Затем отхлебнул обжигающего, сладкого кофе и, проглотив, зажмурился от наслаждения.
Виктория рассмеялась.
— Ты так сильно проголодался? Можно подумать, ты не ел уже…
«Два года», — захотелось ему ответить, но он удержался и снова откусил от бутерброда.
Утолив первый голод, он решился приступить к расспросам:
— Кто придет к обеду?
— А ты уже не помнишь?
Он смутился.
«Она намекает на мою болезнь? Неужели мне часто случается забывать?»
— Ну, к обеду будут Пьер и Клотильда. Потом, конечно, на кофе пожалует твой босс, он придет после гольфа, да, его светлость играет в гольф. Ты очень хотел его пригласить, что ж, это твой день рождения… А вечером… как насчет ужина влюбленных, только вдвоем?
— Да… конечно… отличная мысль, — выдавил из себя Жереми.
— Мне бы хотелось куда-нибудь пойти, в ресторан, но я еще не готова доверить Тома постороннему человеку. Мы еще успеем попраздновать. А пока будем ответственными родителями! — улыбнулась она.
Тут, воспользовавшись случаем, он задал вопрос, не дававший ему покоя:
— А мои родители, они разве не приглашены?
Она замерла и посмотрела на него изумленно:
— Ты шутишь?
Ее реакция ошеломила его. Что удивительного — пригласить родителей на свой день рождения? Он думал о них только что и горел желанием с ними повидаться. Жереми поднес к губам чашку, чтобы дать себе время подумать. Первое, что пришло ему в голову, — Виктория с ними не ладит. От второй мысли он оцепенел. Неужели они?..
Виктория все еще смотрела на него выжидательно.
— А почему бы мне их не пригласить? — сказал он, страшась ее ответа.
— Почему? — изумленно повторила Виктория. — Ты не разговариваешь с ними три года, а сегодня вдруг удивляешься, что они не приглашены?
Он выдохнул. Значит, они живы! Но облегчение длилось лишь долю секунды: слова Виктории отозвались в нем новой болью.
«Мы в ссоре? Три года? Не может быть! Мы никогда не ссорились!»
Они всегда были дружной семьей. Никаких склок, никаких скандалов. Семья, сплоченная любовью, да и общим горем.
Родители купили бар через два месяца после рождения Жереми. Эта маленькая забегаловка почти не оставляла им свободного времени. Мать работала, пока он был в школе. Отец же почти не бывал дома. Бар занимал его целиком. Он возвращался поздно вечером усталый и отдыхал перед телевизором, стараясь не думать о том, что завтрашний день будет похож на уходящий и на все грядущие. Жереми был бы рад болтать с ним, забираться к нему на колени, но отец такого поведения не поощрял. В их доме вообще разговаривали мало, взгляды и улыбки заменяли слова. В этой тишине Жереми порой казалось, будто он слышит дыхание сестренки. Она, конечно, была с ними, притаившись в тени их жизней. Ее звали Анна, и родилась она через год после него. Когда ей исполнилось четыре месяца, мать нашла ее в кроватке мертвой, а рядом Жереми в слезах. Она оставила их ненадолго, чтобы сбегать в магазин. «Внезапная смерть новорожденного», — сказал врач, дав имя тайне, которую не в силах был объяснить. Потом Жереми говорил об этом с матерью лишь однажды. Ему было восемь лет. Его учительница, удивленная поведением ребенка, слишком, по ее мнению, тихого и молчаливого, посоветовала мадам Делег отвести сына к психологу. После этого визита она и рассказала ему, обливаясь слезами, о той сцене. «Я помню, мама», — прошептал он. Когда мать, ошеломленная, попросила пояснить, что он имеет в виду, он не нашелся что ответить. Он знал — и все.
— Ты не виноват. Ты был рядом, видел, что произошло, больше ничего, — поспешила она объяснить.
Что скрывать, порой в нежности матери, в молчании отца ему чудился как бы отголосок упрека. Но любовь, которой они его окружали, успокаивала его страхи. И в конечном счете эта утрата, эта затаенная боль, слезы, которые проливала мать каждый год в один и тот же день, подобно цементу скрепили их любовь.
Так как же сейчас он мог с ними не разговаривать? Эта мысль возмущала его до глубины души.
— Я хочу их видеть!
Виктория ошеломленно уставилась на него:
— Ты ни разу их не навестил, даже не отвечал на их звонки, ты не захотел показать им Тома, и вдруг сегодня с утра ты встаешь и говоришь, что хочешь пригласить их на свой день рождения?
Его ужаснула вкратце обрисованная Викторией ситуация. Он-то уже начал убеждать себя, что живет настоящей жизнью, вернувшись из путешествия в небытие, но теперь у него появились причины в этом усомниться.
— Как тебе объяснить… Да, я действительно хотел бы. Тебе неприятно? — промямлил он.
Виктория усмехнулась:
— Не путай роли! Я-то всегда хотела поддерживать с ними нормальные отношения. Но ты и слушать ничего не желал. А я ведь не раз пробовала тебя переубедить. Пыталась с тобой говорить, даже писала тебе об этом…
Жереми решил положить конец бессмысленной полемике.
— Ты была права… — проговорил он запинаясь. — Это мои родители, зря я так себя вел, и… я хочу с ними увидеться.
— Ты правда сегодня какой-то странный. Но тем лучше. Я сейчас же им позвоню… Пока ты не передумал! — добавила она и вышла.
Он остался в кухне и слышал, как она говорит по телефону.
Ему стало горько. Как он мог не разговаривать со своими родителями три года? Разве мало им было горя от его самоубийства? Какая черная неблагодарность! В тот день он думал только о себе. Он считал, что его жизнь принадлежит ему одному, что он — планета, затерянная в холодном космосе. А когда в бреду ему явились родители, указывая на всю низость его решения, он прогнал их из головы, чтобы не дать слабину.
