Но его мать тоже менялась с годами, и эти перемены только ускорились и усугубились со смертью его старшего брата. Девичья мягкость матери превратилась в какую-то робость, загнанный в угол невроз, страх перед будущим. Любовь к дому трансформировалась в некую фобию — боязнь открытого пространства, Рэю казалось, что черты, из-за которых его родители когда-то влюбились друг в друга, стали причинами, по которым они теперь выводили друг друга из себя. Вероятно, все браки были похожи. И неправда это, что вы убиваете вещи, которые любите. С гораздо большей вероятностью можно сказать, что они убивают вас. Рэй даже не мог представить, что его мать однажды уйдет от отца. Разумеется, она этого не сделает. Куда она пойдет? — Но ты же его не любишь, — упрямо сказал Рэй, его голос звучал возмущенно, и он не способен был ничего с этим поделать. — И он не любит тебя. Я не знаю, как он может любить тебя и подарить тебе это… эту вещь!
Он не мог говорить о подарке на день рождения. Сама мысль об этом вызывала у него отвращение.
— Я же тебе сказала — я слишком стара для ночлежек и убогих комнаток, служащих гостиной и спальней одновременно! Кто-то крадет твое молоко из холодильника. Споры о том, чья очередь мыть посуду. Парочка трахается в соседней комнате. Наверху врубили чертовых «Вишбоун эш». Я уже прошла все это. Десять лет назад.
Рэй еще всего этого не проходил.
— Сколько тебе, кстати, лет?
— Сегодня исполнилось двадцать восемь. — Она улыбнулась. — Я слишком стара для тебя.
У него упало сердце. Все было совершенно безнадежно.
— Но слишком молода для такой жизни, которую ведешь.
Рэй был расстроен, он нарывался на ссору. Его сводила с ума сама мысль о том, что она вернется к этой жизни — огромный дом, показушный автомобиль и муж с бумажником вместо сердца. Он чувствовал, что сможет попрощаться с ней, если только между ними прозвучат резкие слова. Но она явно не собиралась заканчивать их встречу вот так.
— Не сердись на него. Кто, по-твоему, за все платит? Кто купил мне одежду, машину, кровать, в которой ты спал? Кроме того — ты ему нравишься. Он мне это говорил.
Рэй подумал о группе ее мужа. Битком набитые баскетбольные площадки Среднего Запада, ошалевшие подростки, орущие: «У-уш! Рок-н-ролл!» — под живенький ар-эн-би. Нормальные парни. Ничего сверхъестественного. Хорошая барная команда, собирающая стадионы. И Рэй подумал об их менеджере, ее муже, который всегда был достаточно любезен с ним, но который в конечном счете был всего лишь очередным карьеристом из звукозаписывающей компании. Ему просто посчастливилось оказаться в нужном клубе в нужный момент рядом с нужной группой. Я никогда не женюсь, решил Рэй. Брак начисто лишает индивидуальности.
— Ты думаешь, ты ничто. Но я считаю, ты просто потрясающая женщина.
Миссис Браун какое-то время смотрела на него, а потом быстро поцеловала в губы.
— Пойдем.
Выйдя из машины, она взяла его за руку и повела к лодочной станции. Трава была все еще скользкой и блестела от апокалипсических ливней, которые прошли в ночь смерти Элвиса.
В такой ранний час прокат лодок еще не открылся, но они решили, что никто не будет возражать, если они ненадолго одолжат одну. Хихикая, в вымокшей насквозь обуви, они подобрались к лодке. Осторожно, боясь свалиться в озеро, Рэй шагнул в дальний ее конец — миссис Браун утверждала, что это нос, — а она уселась напротив, просунув весла в изношенные металлические кольца.
Оттолкнув лодку от берега, они заскользили по спокойной прозрачной глади озера, и она начала грести, изящно и неторопливо. У нее хорошо это получалось. Рэй был вынужден это признать. Гораздо лучше, чем получилось бы у него. Они улыбались друг другу, не чувствуя необходимости говорить что-либо. Несколько черных лебедей плыли за лодкой, пока не поняли, что завтраком их не накормят. Тогда они отстали и, развернувшись и сложив за спиной крылья, поплыли обратно к берегу.
Солнце уже вовсю слепило, и в отдалении Рэй слышат приглушенный гул транспорта на Бейсуотер-роуд и Парк-лейн, возвещающий о наступлении дня. Но Гайд-парк, казалось, все еще спал, поблескивая тысячами оттенков зеленого.
Когда они достигли середины озера, миссис Браун опустила весла, и лодка поплыла по ветру. Рэй опустил руки в воду, а лодка неторопливо описала полукруг, сначала указав носом к югу, на памятник Альберту[20]. а затем развернувшись к статуе Питера Пена на западном берегу.
Нахмурившись, миссис Браун потянула за золотое кольцо, которое красовалось на безымянном пальце ее левой руки, пару секунд ей не удавалось снять его, а потом она с видимым усилием протащила его через сустав. Она взяла кольцо большим и указательным пальцами правой руки, подняла его до уровня глаз и некоторое время задумчиво рассматривала с таким выражением лица, словно не могла понять, как оно вообще здесь оказалось. Затем швырнула его так далеко, как могла.
Кольцо упало в воду с мягким всплеском. Черные лебеди вздрогнули и, предвкушая возможный завтрак, захлопали крыльями, подгребая к лодке. Но им пришлось вновь развернуться ни с чем…
Нажав кнопку двадцать первого этажа. Леон начат продумывать свой очерк.
Лени и «Рифенштальз». Идиотское название для идиотской группы. Леон не сожалел о том, что пропустил концерт. В самом деле, он был искренне этому рад. Ничто не могло быть лучше, чем встретить Руби и танцевать с Руби и заниматься с Руби любовью в спальном мешке. Ничто не могло быть лучше только что угасшей ночи, первой ночи в его жизни, когда он ощущал себя так, словно его душа вышла за пределы тела.
Леон вошел в редакцию. Лучи рассвета проникали в окна. Он заметил свет в комнате с проигрывателем. Там сидел Скип Джонс в окружении вертикально стоящих окурков и разбросанных пластинок.
— Есть курить? — спросил Скип, глядя поверх его плеча.
Леон покопался в кармане куртки, немного нервничая — как всегда бывало в присутствии Скипа, — и вытащил смятую пачку. В ней еще оставалось несколько сигарет. Со смутным чувством гордости Леон осознал, что у него даже покурить времени не было.
— Круто. — Скип посмотрел на пачку, а затем стремительно взглянул на Леона.
Леон протянул ему пачку. С руками Скипа творилось нечто странное. Они тряслись так сильно, что Скип выронил сигарету, которую достал из пачки, и ему пришлось сцепить руки, словно для того, чтобы остановить дрожь. Леон поднял сигарету с заляпанного и щербатого ковра. Они оба сделали вид, что ничего не произошло.
— Ты писал вчера о ком-то? — спросил Скип.
Леон зажег две сигареты, сделал две глубокие затяжки из обеих и передал одну Скипу.
— Я должен был писать о «Рифенштальз». Но, по правде говоря, я слегка отвлекся.
Скип внимательно изучал кончик сигареты. У него по-прежнему тряслись руки, но сигарета, казалось, немного успокоила дрожь.
— И что же тебя отвлекло?
— Я встретил девушку. Я встретил прекрасную девушку. Невероятную девушку.
Скип застенчиво улыбнулся.
— Ну, я пропускал концерты и по менее важным причинам. Не волнуйся. У старших с Элвисом хлопот полон рот. Они даже не заметят отсутствия твоей работы.
— Нет, я в любом случае напишу. — Леон улыбнулся. — Только не говори никому.
— Прикол. — Скип выглядел обеспокоенным.
— Все будет в порядке, — заверяющим тоном сказал Леон, обращаясь скорее к самому себе, чем к Скипу. — Я много раз ходил на Лени и «Рифенштальз», и их концерты всегда были полным отстоем. В чем вообще смысл писать о таких группах? Кучка позеров. Они же мир не изменят.
Леон, по своему обыкновению, говорил с абсолютной уверенностью в голосе, но внутри у него был полный хаос. Он думал о Руби и Эвелин Кинг и о чувствах, которые испытывал, когда набрался мужества и пошел танцевать. Казалось, что субботние события в Левишэме показали ему путь, на который он должен ступить: бороться с фашизмом, быть приверженным идее, пробуждать массы. Но этой ночью он понял, что массы пробудились настолько, насколько ему пробудиться не светит.
— Скип, как ты думаешь, люди могут любить черную музыку и все же быть расистами?
Скип Джонс пожал плечами.
— Не знаю, приятель. Думаю, да, к сожалению, да — люди могут любить черную музыку и ненавидеть чернокожих, но вряд ли тогда, когда они ее в достаточной мере слушают, — Скип осторожно поставил окурок на кончик фильтра, в ряд со всеми остальными.
— Эй, ты прав, что занял твердую позицию. Если тебе все равно в… сколько тебе сейчас? Двадцать? Так вот, если тебе все равно в двадцать — тогда тебе всегда будет все равно. Классно, печатать эти отрывки и очерки в «Газете». Черт, приятель, нацизм — это полная дрянь.
Леон вспомнил искаженные ненавистью лица в Левишэме. Всецелая, всепоглощающая ненависть, обращенная на них. Презрительные зиг-хайли и нацистские салюты. Кем был ее отец?
