Я обрадовался, завидев витрину кондитерской с ромовыми бабами и тортами. Мой аппетит ожил. Я нажал стеклянную дверь с табличкой «мороженое» и вошел в темное помещение. Пахло кофе и ванилью. Из глубины лавки вышла барышня с лицом, стертым сумерками и приняла заказ. Наконец-то после долгого времени я мог вволю отведать отменных пончиков, макая их в кофе. В темноте, обтанцованный головокружительными арабесками сумерек, я поедал и поедал пирожные, ощущая, как под веки втискивается водоворот потемок, исподволь увлекая мое нутро теплым своим пульсированием, миллионным роением робких прикасаний. Уже только прямоугольник окна светился в полной темноте серым пятном. Напрасно я стучал ложечкой по столу. Счет не приносили. Я оставил на столе серебряную монету и вышел. В соседней книжной торговле еще горел огонь. Приказчики разбирали книги. Я спросил об отцовой лавке. — Это рядом с нами, — сказали мне. Услужливый паренек даже подбежал к дверям показывать. Портал был стеклянный, витрина, закрытая серой бумагой, была еще не готова. Уже с порога я с удивлением отметил, что в лавке много покупателей. Мой отец стоял за прилавком и подбивал, то и дело слюня карандаш, позиции длинного счета. Господин, для которого счет предназначался, склонясь над прилавком, водил указательным пальцем по каждой прибавляемой цифре, вполголоса подсчитывая. Остальные присутствующие молча наблюдали. Отец глянул на меня поверх очков и сказал, придерживая строчку, на которой прервался: — Тут тебе какое-то письмо, оно на столике где бумаги, — и снова погрузился в подсчеты. Приказчики тем временем откладывали купленный товар, заворачивая его и перевязывая бечевками. Полки были лишь частично заполнены сукном. Большая же часть пока еще зияла пустотой.
— Отчего тебе не присесть? — тихо сказал я, вошедши за прилавок. — С таким здоровьем — и совсем не думаешь о себе. — Не отрываясь от подсчетов, отец протестующе поднял руку, словно бы отводя мои резоны. Выглядел он очень неважно. Было ясно, что силы в нем поддерживает и отдаляет минуту окончательной катастрофы лишь нарочитое возбуждение и лихорадочная деятельность.
Я поискал на столике. Это был скорее пакет, чем письмо. Несколько дней назад я написал в книжную торговлю насчет одной порнографической книжицы, и вот, умудрившись разыскать мой адрес, вернее, адрес отца, только-только открывшего магазин без вывески и фирмы, они прислали ее сюда. Просто поразительно поставлен розыск, оборотистость же экспедиции удивительна! И эта невероятная быстрота!
— Можешь прочитать его там сзади в конторе, — сказал отец, бросив на меня недовольный взгляд, — разве ты не видишь, что здесь нет места.
Контора за лавкой была еще не обжита. Сквозь стеклянные двери из лавки проникал неяркий свет. На стенах висели пальто приказчиков. Я распечатал письмо и стал читать при слабом свете, шедшем от дверей.
Мне сообщали, что интересующей меня книжки на складе, увы, не оказалось. Поиски предприняты, но, не предваряя результата, фирма между тем позволила себе прислать в необязательном порядке некую статью, которая, как они полагают, вызовет во мне безусловный интерес. Тут же следовало хитроумное описание складного астрономического рефрактора большой светосилы и многих достоинств. Заинтересованный, я извлек из пакета сказанный инструмент, сделанный то ли из черной клеенки, то ли из жесткого полотна и сложенный плоской гармошкой. Всегда питая слабость к телескопам, я стал раскладывать многократно сложенный кожух инструмента. Распертые тонкими прутиками, под моими руками возникли огромные мехи зрительной трубы, протянувшей на длину целой комнаты свой пустой короб, лабиринт черных камор, долгую череду камер-обскур, полувдвинутых одна в другую. Получилось что-то вроде длинного авто из лакированного полотна, этакий театральный реквизит, имитирующий в легком материале бумаги и накрахмаленного тика массивность реальности. Я глянул в черную воронку окуляра и увидел вдалеке едва различимые очертания тыльного фасада Санатории. Заинтригованный, я поглубже влез в заднюю камеру аппарата. В поле зрения я держал сейчас горничную, идущую полутемным коридором Санатории с подносом в руках. Она обернулась и улыбнулась. — Неужто она меня видит? — подумал я. Неодолимая сонливость туманом застилала глаза. Я сидел в задней камере подзорной трубы, словно бы в лимузине. Легкое движение кремальеры, и аппарат зашелестел шуршанием бумажной бабочки, а я почувствовал, что он движется со мною и сворачивает к двери.
Как большая черная гусеница, выехала подзорная труба в освещенную лавку — многочленистое тулово, огромный бумажный таракан с подобием двух фонарей впереди. Покупатели стеснились, пятясь от бумажного дракона, приказчики широко распахнули двери на улицу, и я медленно проехал на бумажном этом авто через шпалеру посетителей, провожающих возмущенными взглядами столь по сути дела скандальный выезд.
III
Так я живу в этом городе, а время идет. Большую часть дня я сплю, причем не обязательно в постели. Тут привередничать не приходится. В любом месте и в любую пору суток здесь не упускают случая сладко вздремнуть. Положив голову на столик ресторации, на извозчике, по дороге, стоя в каком-нибудь парадном, куда забегаешь, чтоб на минутку сдаться неодолимому желанию уснуть.
Спросонья, с мутной головой, качаясь, мы продолжаем прерванный разговор, длим докучливую дорогу, тянем хитросплетения наших дел, не имеющих конца и начала. В результате, где-то в пути, походя, невесть куда деваются целые промежутки времени, мы утрачиваем контроль за непрерывностью дня и в конце концов перестаем на ней настаивать; без сожаления отказываемся от костяка неразрывной хронологии, к пристальному присмотру за которой приучились когда-то по дурной привычке и по причине прилежной каждодневной дисциплины. Давно поступились мы обычной готовностью давать себе отчет в прожитом времени, щепетильностью в желании расчесться до копейки за использованные часы — гордостью и амбицией нашей экономики. В кардинальных сих добродетелях, в каковых не знали мы прежде ни колебания, ни отклонения, мы давно капитулировали.
Пусть один-два примера проиллюстрируют подобное состояние дел. В некую пору дня или ночи — часы эти отличаются друг от друга едва уловимым нюансом неба — я просыпаюсь у балюстрады мостика, ведущего к Санатории. Смеркается. Как видно, сморенный сном, я долго и бессознательно бродил по городу, пока, смертельно усталый, не дотащился до этого самого мостика. Трудно сказать, был ли со мной неотлучно доктор Готар, завершающий как раз какое-то длинное рассуждение подведением окончательных выводов. Увлеченный собственным красноречием, он берет меня даже под руку и тянет за собой. Я с ним иду, но прежде чем мы покидаем гулкие доски настила, снова погружаюсь в сон. Сквозь сомкнутые веки я смутно вижу вкрадчивую жестикуляцию Доктора, улыбку в черной его бороде и тщетно пытаюсь понять безупречный логический прием, последний этот козырь, с помощью которого в апогее своей аргументации, замерев с разведенными руками, он торжествует. Не знаю, сколь долго еще идем мы рядом, увлеченные полной несообразностей беседой, как в некий момент просыпаюсь окончательно. Доктора Готара нет, и уже совершенно темно, но это потому, что глаза мои закрыты. Я открываю их и обнаруживаю себя в постели, в своей комнате, куда уж и не знаю как попал.
Еще ярчайший пример:
В обеденное время я вхожу в городскую ресторацию, в беспорядочный гомон и толчею посетителей. Кого же я вижу посреди залы у заставленного едой стола? Отца. Все взоры устремлены к нему, а он, сверкая бриллиантовой булавкой, необычайно оживленный, разнежившийся до экстаза, аффектированно поворачивается во все стороны в задушевном разговоре со всей залой сразу. С нарочитой лихостью, которую наблюдаю я в немалой тревоге, заказывает он все новые блюда, уже и так загромоздившие стол. С удовольствием составляет он их вокруг себя, хотя не управился еще и с одним. Причмокивая, жуя и заодно разговаривая, он, жестами и мимикой давая понять, что чрезвычайно удовлетворен пиршеством, глядит влюбленным взглядом вслед пану Адасю, кельнеру, которому с обожающей улыбкой делает все новые заказы. И когда кельнер, размахивая салфеткой, кидается их исполнять, отец умоляющим жестом обращается к присутствующим, призывая всех быть свидетелями неотразимых чар сего Ганимеда.
— Золотой парень, — восклицает он с блаженной улыбкой и жмурится, — милейший парень! Согласитесь же, господа, что он — само обаяние!
Незамеченный отцом, с неприятным чувством я ретируюсь из залы. Даже специально ангажированный хозяевами отеля в целях рекламы и приохочивания гостей, он бы не мог вести себя более провоцирующе и неестественно. С головой, тяжелой от желания спать, я, пошатываясь, бреду по улицам домой. На мгновение прижимаюсь лбом к почтовому ящику, устраивая себе мимолетную сиесту. Наконец, нащупываю во тьме ворота Санатории и вхожу. В комнате мрак. Поворачиваю выключатель — света нет. От окна тянет холодом, кровать скрипит в темноте. Отец поднимает голову с подушки и говорит: — Ах, Иосиф, Иосиф! Я уже два дня лежу безо всякого ухода, звонки оборваны, никто не приходит, а собственный сын про меня, тяжелобольного человека, забыл. И волочится в городе за девушками. Послушай же, как у меня колотится сердце.
