Она подняла голову… Кота не было. За стеклом стоял человек и смотрел на нее!.. Как и в ту ночь он был в пиджаке и мятой шляпе, надвинутой на лоб. Отвел раму, неслышно шагнул в гостиную.
— О Господи! — Мина прижала руку к груди, — как вы меня испугали!
Не отвечая, он оглядывался по сторонам.
— Вы знаете, что Ребекка арестована?
Сел на край стула, закинул ногу на ногу, скрестил на коленях нервные длинные пальцы.
— Когда?
— В ночь на Рождество…Я ничего не понимаю в политике… Но это так гадко! Убивать людей!.. Гадко и преступно!
В первый раз взглянул ей в глаза:
— Или они нас — или мы их… Третьего не дано.
Помолчал.
— Скажите… а как она была арестована? Они явились за ней сюда?
— Нет. Просто не вернулась домой. А утром пришел какой-то солдатик и сообщил, что она содержится в камере полицейского управления. На Русском подворье.
— Как трогательно!
— Что вы имеете ввиду?
— Так, ничего… А обыск делали?
— Нет. Вы хотели бы, чтобы у нас провели обыск?!
— К вам никто не заходил? Из друзей Ребекки? Например, молодой человек… Такой высокий, светловолосый?..
— Нет.
Поднялся.
— Хотите поесть? Я приготовлю!
— Не надо.
С церемонной вежливостью приподнял шляпу.
— Будьте здоровы… Это важно.
Выскользнул сквозь приоткрытую створку во двор. Мина видела, как он вышел на улицу, остановился… Он стоял, словно думал неотступно о чем-то, и все не мог додумать до конца… Наконец, повернулся, (как на шарнирах, подумала Мина), и торопливо зашагал в сторону рынка.
Возможно, у него было какое-то неотложное, не терпящее отлагательств, дело… Но дойдя до железных ворот с вознесенным над ними крестом, он вдруг замедлил шаг… тронул задвижку калитки — отдернул руку. «Нет, нет! — проговорил он вслух, — еще не пора!» Словно испугавшись собственного голоса, оглянулся; улица, протянувшаяся вдаль в прозрачном свете, была пуста. И он снова пустился в путь, опустив голову, уже не глядя по сторонам.
(Писатель, живший в начале прошлого века, уж точно поведал бы во всех подробностях, куда направляется наш герой, что он думает, какие страсти его обуревают. Он вторгся бы в его хрупкий мир, с безжалостностью полиграфа записал бы все мельчайшие движенья его души. Он выпотрошил бы своего героя как ни на что не годную куклу. Но постепенно писатели стали понимать, что это тиранство есть лишь отраженье в творчестве того тиранства, которое властвовало в ту эпоху повсюду. И потому герою следует предоставить свободу, которую жаждет ведь и сам писатель. Некоторые сочинители в своем порыве вчуже захотели уничтожить своего героя как некую целостность, превратить его в ускользающую, никогда не равную себе величину, дабы тиранство утратило точку опоры, приложения своих варварских сил. Но в своем стремлении они зашли так далеко, что уже ради свободы — принесли в жертву человека. Эти метания отражают всю противоречивость прошедшей эпохи, а потому писатель нового времени должен соблюдать меру — даже будучи творцом своих героев, он не в состоянии знать всю их подноготную: они сложнее и интересней его).
Однако, пока мы рассуждали, Марк проделал уже довольно большой путь — он пересек Яффо, шумную рыночную Агриппас и углубился в узкие проулочки, застроенные лепящимися друг к другу домами с их дворами-колодцами, увитыми виноградом. Где-то здесь должен быть тот двор с чугунной лестницей, ведущей на второй этаж; слепое немытое окно. Здесь… Или там? Марк оглянулся — на сей раз тощий Джони, стуча палкой и воздев очи к небу, не следовал за ним. Никто не следил за ним. Ошибиться невозможно. С той ночи он уже никому не нужен… Никому не нужен… Как странно!
Он спустился к оврагу. Слева, на его противоположной стороне, почти сливались с желтовато-бурым выжженным склоном холма стены монастыря. По дну оврага тянулась узкоколейка[22]. Отсюда она была отчетливо видна. Прямо напротив монастыря на рельсах стояла длинная платформа, груженная трубами и железными ящиками.
У дома Руди сидел на лавочке старик и, опустив голову на локти, скрещенные на набалдашнике трости, смотрел вдаль. Перед ним тянулись до горизонта поросшие сухим кустарником холмы. Но, может быть, ему мерещился колоннадный Кнессет? Белые кубики Музеона Исраэль?
Марк прошел мимо старика в подъезд, поднялся на второй этаж. Где-то наверху, наверное, под самой крышей, нетвердая детская рука разыгрывала гамму — спотыкалась, начинала снова… Марк подошел к квартире Руди. Осторожно, миллиметр за миллиметром, стал ощупывать дверной косяк… Вот она — тонкая, едва различимая ниточка волоса! Хлопнула за спиною дверь. Он обернулся. На лестничной площадке стояла женщина лет семидесяти, в сером халате, как балахон болтающемся на ее тощем теле, в туфлях со шпильками и с помойным ведром в руке. Поджав губы, выкрашенные в ярко-красный цвет, она смотрела на Марка.
— Простите, — проговорил Марк, — не знаете ли вы, что с вашим соседом? Пришел навестить, а его нет дома!
— Не знаю. За ним не уследишь.
Подозрительно и цепко она всё разглядывала его…
— А вы, вроде, похожи на приличного человека.
— Спасибо…
— У него были очень приличные родители.
— Правда?
— А вы не знали? Он вам не говорил?
— Н…нет. Не успел, наверное…
— Отец-профессор… Преподавал в университете. Этот дом ведь — от университета.
— Понятно…
— Да. Но отец умер, а мать (она позволяла себе не работать… красивая женщина) вышла замуж за какого-то англичанина — и укатила из страны… Вот как бывает!
Последние слова она произнесла то ли с завистью, то ли с осужденьем и медленно двинулась на своих шпильках вниз.
Марк вышел вслед за ней из подъезда. Старик сидел на скамейке в той же позе и смотрел вдаль. Прошла мимо него, слегка покачивая бедрами, к мусорному ящику.
Где-то наверху едва слышно детская рука, спотыкаясь, разучивала гаммы… Было солнечно и очень тихо.
Сразу после Рождества Генрих вызвал Якова в свой кабинет. Это случалось нечасто — Генрих не любил формальностей, и все вопросы обычно решались между делом. На сей раз молча указав Якову на стул, располагавшийся по другую сторону стола, он достал из его ящика четырехугольный предмет, похожий с виду на большой портсигар.
— Это магнитофон, — проговорил он, передавая Якову предмет, оказавшийся неожиданно тяжелым. — Умеешь пользоваться?
— Дело нехитрое…
— Ну да! Только записи случайно не сотри.
— Уж постараюсь.
— Разговор ведется по-английски. Ты подготовишь два абсолютно точных, дословных экземпляра: один — по-английски, другой — перевод на русский.
— Хорошо. Я могу идти?
— Подожди… Вот что… Надо составить записку, небольшую… Объемом не больше пяти печатных страниц с перечислением всей русской собственности Палестины… когда была построена или приобретена; если приобретена, то у кого. И нынешнее ее состоянье — в чьем владении находится, используется ли по назначенью или нет…
— Но… но документы имеются лишь по Иерусалиму! И то неполные!
Генрих поморщился.
— Знаю! Пока описывай то, что есть. А я добуду остальное… Как не хватает работников! Сколько раз я просил Центр прислать еще людей, выделить больше средств! Все напрасно… Но в ближайшее время, надеюсь, дело сдвинется с мертвой точки… Даже в Москве почувствовали, что оно приобретает реальные очертанья.
— А где находятся нужные документы?
— Все там же. В Александровом подворье… Надеюсь, ты понимаешь, что от твоей аккуратности и точности многое будет зависеть?.. С Богом! Иди…
Яков вернулся к себе, включил магнитофон. Всегда, перед тем, как запротоколировать запись, он сначала полностью прослушивал ее. По-видимому, она велась в кафе или ресторане, поскольку всю ее сопровождал характерный звон посуды и гул. Это мешало слушать. Яков усилил громкость, но усилился и гул… Временами слова были едва различимы.
— Добрый день! — раздался голос Генриха. По-видимому, именно он пришел первым, поскольку сначала возник фон и длился примерно с минуту.
— Добрый день. Как дела?
Его собеседник был, несомненно, англичанин.
— Прекрасно. Что-нибудь закажете?
Несколько минут обычного ресторанного разговора. Бесстрастно-вежливый голос официанта. Заказ, сделанный голосом властным и твердым. Снова этот раздражающий гул… Вот, наконец!..
— Сколько же мы с вами не виделись, господин Стилмаунт?
Пауза. Звон посуды.
— С двенадцатого июня.
— Вы точны!
— Такова уж моя должность.
Пауза.
— Вы не сдержали слова.
— Что вы имеете ввиду?
— Вы обещали держаться в рамках. Но в последнее время ваши операции приняли недопустимый размах. Вы схватили моего агента! Хорошо еще, что не пытали. Я уж было хотел вмешаться. И зачем-то устроили охоту на этого… героя в шляпе.
