Я открываю рюкзаки и вытаскиваю половинки палатки, армейские пончо, и пристегиваю их друг к другу. Беру веревку и натягиваю между двух деревьев, потом набрасываю на нее половинки нашего укрытия. Из стволов кустарника мачете вырезаю колышки и вбиваю их, потом плоским концом выкапываю неглубокую канавку вокруг палатки — отводить дождевую воду. Едва успеваем затащить все внутрь, как начинается дождь.
Насчет дождя у Криса хорошее настроение. Мы растягиваемся на спальниках, смотрим, как спускается дождь, и слушаем его глухое постукивание по палатке. Лес выглядит туманно, на нас обоих нападает созерцательность, и мы наблюдаем, как вздрагивают листья кустов, когда по ним попадают капли, и вздрагиваем немного сами, когда разносится раскат грома, но мы счастливы оттого, что сухи, даже если все вокруг нас — мокро.
Через некоторое время я лезу в рюкзак за книжкой Торо, нахожу ее и немного напрягаю зрение, чтобы почитать Крису в сером свете дождя. Мне кажется, я уже объяснял, что мы так делали раньше и с другими книгами, «продвинутыми», которых иначе он бы не понял. Делается так: я читаю фразу, он встревает с длинной серией вопросов по поводу этой фразы, а потом, когда любопытство его удовлетворено, я читаю следующую.
Мы так читаем Торо в течение некоторого времени, но через полчаса я, к своему удивлению, обнаруживаю, что Торо не доходит. Крис беспокоен, я — тоже. Его структуоа языка не подходит для горного леса, в котором мы находимся. У меня такое ощущение, по крайней мере. Книга кажется ручной и отъединенной — никогда бы не подумал так о Торо, а вот — тем не менее. Он разговаривает с другой ситуацией, с другим временем, раскрывая только зло технологии, а не решение его. Он не разговаривает с нами. Я неохотно убираю книгу на место, и мы оба молчим и размышляем. Только Крис, я, лес и дождь. Никакие книги не могут больше вести нас за собой.
Котелки, выставленные наружу, начинают наполняться водой, а когда ее набирается достаточно, мы сливаем ее в один, добавляем немного кубиков куриного бульона и нагреваем на маленькой печке «Стерно». Как и любая еда или питье после трудного подъема в горах, бульон — очень хорош.
Крис говорит:
— А с тобой ходить в поход мне нравится больше, чем с Сазерлендами.
— Обстоятельства другие, — отвечаю я.
Когда с бульоном покончено, я достаю банку свинины с бобами и вываливаю ее в котелок. Она разогревается долго, но нам некуда торопиться.
— Вкусно пахнет, — говорит Крис.
Дождь прекратился, и только случайные капли стучат по палатке.
— Думаю, завтра будет солнце, — говорю я.
Мы передаем друг другу котелок, въедаясь в него с противоположных сторон.
— Пап, о чем ты все время думаешь? Ты всегда все время думаешь.
— Охххх… обо всем.
— О чем?
— Ох, о дожде, и о бедах, которые могут случиться, и обо всем вообще.
— О чем — всем?
— О том, как тебе будет, когда ты вырастешь.
Ему интересно:
— А как будет?
Но в его глазах виден легкий эгоистический блеск, когда он это спрашивает, поэтому ответ в результате получается замаскированным:
— Не знаю, — говорю я. — Просто я об этом думаю.
— Как ты думаешь, мы завтра доберемся до вершины этого ущелья?
— Конечно, нам не так много осталось.
— Утром?
— Думаю, да.
Потом он засыпает, и влажный ночной ветер спускается от хребта, заставляя сосны вздыхать. Контуры древесных верхушек плавно движутся вместе с ним. Они подаются и возвращаются на место, потом со вздохом опять подаются и возвращаются, беспокойные от сил, которые не есть часть их природы. Одна сторона палатки начинает трепетать от ветра. Я встаю и укрепляю ее колышком, потом немного брожу по влажной пружинящей траве бугра, заползаю обратно в палатку и жду, когда придет сон.
Подстилка из хвои, освещенная солнцем, медленно подсказывает, где я, и помогает рассеять сон.
Во сне я стоял в комнате, выкрашенной белым, и смотрел на стеклянную дверь. С другой стороны были Крис, его брат и мама. Крис махал мне из-за двери, а брат улыбался, но у его матери в глазах стояли слезы. Потом я увидел, что улыбка Криса была застывшей и искусственной, а на самом деле там был глубокий страх.
Я двинулся в сторону двери, и его улыбка стала лучше. Он звал меня открыть дверь. Я уже почти собирался это сделать, но не сделал. Его страх возвратился, но я отвернулся и ушел.
Этот сон мне раньше снился часто. Его смысл очевиден, и он подходит под некоторые мои мысли вчера вечером. Он пытается связаться со мной и боится, что это ему никогда не удастся. Здесь, наверху, все становится яснее.
За пологом палатки от хвои к солнцу уже поднимаются пары тумана. Воздух влажен и прохладен, и, пока Крис еще спит, я осторожно выбираюсь из палатки, выпрямляюсь и потягиваюсь.
Ноги и спина движутся туго, но не болят. Несколько минут я делаю гимнастику, чтобы растормошить их, а затем резко рву бегом с бугра к соснам. Так лучше.
Сегодня утром хвойный запах густ и влажен. Я сажусь на корточки и смотрю сверху на утренний туман в ущелье внизу.
Потом возвращаюсь к палатке; шум изнутри уже говорит о том, что Крис проснулся, и когда я заглядываю туда, то вижу, как он молча оглядывается по сторонам. Он просыпается долго, и только минут через пять мозги у него прогреются настолько, чтоб он начал разговаривать. Пока же он просто щурится на свет.
— Доброе утро, — говорю я.
Нет ответа. Несколько капель падают с сосны.
— Ты хорошо поспал?
— Нет.
— Это плохо.
— Почему ты так рано встал? — спрашивает он.
— Уже не рано.
— Сколько времени?
— Девять часов, — отвечаю я.
— Мы часов до трех, наверное, не спали.
До трех? Если он не спал, то ему за это придется сегодня поплатиться.
— Ну, я, например, спал, — говорю я.
Он странно смотрит на меня:
— Ты мне не давал спать.
— Я?!
— Разговаривал.
— В смысле — во сне?
— Нет, про гору!
Тут что-то не так.
— Я ничего не знаю про гору, Крис.
— Ну, ты про нее говорил всю ночь. Ты сказал, что на вершине горы мы увидим все. Ты сказал, что мы с тобой там встретимся.
Мне кажется, ему приснилось.
— Ну как же мы можем с тобой там встретиться, если мы уже вместе?
— Не знаю. Это ты сказал. — Он выглядит расстроенным. — Ты говорил так, будто ты пьяный или еще что-нибудь.
Он еще не совсем проснулся. Пусть лучше просыпается себе мирно. Но мне хочется пить, и я вспоминаю, что оставил канистру внизу, надеясь, что найдем в пути достаточно воды. Тупица. Теперь завтрака не будет до тех пор, пока не перевалим через хребет и не спустимся на другую сторону как можно дальше, чтобы найти ручей.
— Нам бы лучше собрать все и начать двигаться, — говорю я, — если мы хотим найти воду для завтрака.
Снаружи уже тепло, а днем, может, даже будет жарко.
Палатка сворачивается легко, и я доволен, что все осталось сухим. Через полчаса мы уже упакованы. Теперь, если не считать прибитой травы, место выглядит так, будто здесь никого не было.
Предстоит еще много карабкаться вверх, но, найдя тропу, мы обнаруживаем, что это легче, чем вчера. Мы выбираемся на закругленную верхнюю часть хребта, где склон не такой уж крутой. Похоже, сосны здесь никогда не рубили. Весь прямой солнечный свет отгорожен от земли, и никакого подлеска нет вообще. Только пружинящий пол из хвои, открытый, просторный и легкий для ходьбы…
Пора продолжать Шатокуа: вторая волна кристаллизации, метафизическая.
Это извлеклось на свет как реакция на дикую и бессвязную болтовню Федра по части Качества, когда английский факультет Бозмена, проинформированный о квадратности собственных членов, поставил ему закономерный вопрос: «Существует ли это ваше неопределенное «качество» в тех вещах, которые мы наблюдаем? Или же оно субъективно и существует только в наблюдателе?» Простой, достаточно нормальный вопрос, и с ответом его никто не торопил.
Ха. Не было надобности спешить. Сокрушающий удар, вопрос, сбивающий наземь, нокаут, «особый субботний» — тот, от которого не оправишься.
Поскольку если Качество существует в объекте, то нужно просто объяснить, почему научные инструменты не способны его обнаружить. Надо предложить инструменты, которые будут его обнаруживать, или же просто сжиться с объяснением, что, мол, инструменты его не обнаруживают, поскольку вся твоя концепция качества — как бы это повежливее — просто большая куча чепухи.
С другой стороны, если оно субъективно и существует только в наблюдателе, тогда это Качество, из которого ты делаешь такого большого слона, — просто причудливое название того, что тебе угодно.
Английский факультет колледжа штата Монтана выставил Федру древнюю логическую конструкцию, известную под названием дилемма. Дилемма — по-гречески, «две посылки» — уподоблялась передней части разъяренного нападающего быка.
