– Снять сапоги, – вздохнул бригадир. – Дай плечо. Тут и ухнуть одна минута. Пойдем стороной, где мох.
Мох здесь был влажный и высокий. Металлически лиловая ржавчина, холодная, как ключевая вода, закипела у нас между пальцами, но окна и промоины стали отходить вбок. Зачастили небольшие кусты, поднялся болотистый ивняк. И кора на нем на солнце блестела, как золото на ложках суздальских мастеров. Белая хищная птица с круглыми голубыми глазами сидела на вершине большого куста и равнодушно, не мигая, – так могут глядеть на человека только гады и хищные птицы – смотрела на нас.
– Она на той стороне живет, – сказал бригадир и показал на черно-зеленые и сизые осоки. – А воздух, чуешь?
Да, воздух здесь был совсем особый. Болото курилось тысячами запахов, тонких, терпких, не смешивающихся друг с другом. По-одному пахли мох и вода, по-другому – неясно и терпко – осоки. Неуловимый, чайный аромат исходил от странных, бурых цветов с телесно-серыми лепестками и мохнатой пчелиной шапочкой, и совсем иным – водой и торфом – несло от широких промоин с совершенно прозрачной, но, как казалось сверху, черной водой. Кое-где в них, как свечки, стояли восковые кувшинки.
И в помине не было тут того открытого, задорного перезвона, как в молодом осиннике или ельнике, – там весь лес шуршит, как огромный муравейник. Там слышно, как опята лезут на пни, лист – на лист, здесь же только мох хлюпал под ногами. Даже зеленые лягушки с золотыми глазами телескопов уходили под воду без взрыва и щелканья.
– Приволье-то какое, – сказал бригадир. – А тут…
И я понял: «А тут в тюрьму идешь».
Ветер пробежал вдоль по камышам, и они заколебались, задвигались, задышали, бесшумно показывая свои широкие голубоватые лопасти и изнанки. Сзади нас раздался громкий, короткий, отрывистый писк. Я оглянулся. Это та белая птица снялась с ветки и полетела. Она кувыркалась, становилась то боком, то плоскостью, словно норовя нащупать подходящий воздушный ток. Наконец, видно, нащупала его и спокойно взмыла, набирая высоту.
«Нет, окончательно все это глупость», – решил я.
Через минут пять мы выбрались на шоссе, и Потапов шмякнул мешок на асфальт.
– Дошли, – сказал он.
Мы подошли к павильону. Павильон этот стоял у автобусной станции. Был он новенький, легонький, разноцветный, лакированный и весь блестел. Народу набралось уже порядочно. С десяток человек сидело, несколько стояло у стойки. Кто-то спал, положив голову на стол. Красивая рыхлая блондинка в белом фартуке стояла над бочкой, и кружка так и летала у нее в руках.
– Молодец, Маша. Так ты никогда не проторгуешься, – похвалил бригадир.
– Ну-ка и нам по полной.
Продавщица поглядела и засмеялась.
– А мы уж вас вспоминали, – сказала она весело. – Тут ваш приятель из пограна заезжал с компанией. Это беленькая что, его жена?
Потапов посмотрел на меня.
– Чуешь, Алексей? Вот где она, наша Софа-то. И долго сидели? – спросил он.
– Да нет, с полчаса, говорят – встречают кого-то: профессор московский, что ли, должен приехать.
– Профессор? – насмешливо переспросил Потапов и ногой загнал мешок под стол. – Теперь что-то все стали профессорами. Вот и я тебе профессора привез. Высший специалист по пятакам. У вас там ребята старых железяк нигде не находили?
Продавщица посмотрела на меня.
– А вы не из музея?
– Из музея, – ответил я.
– Постойте, – сказала она.
Оставила кружку, подошла к столу, выдвинула ящик и достала оттуда какую-то бляшку и протянула мне. Я поглядел. Формой и цветом бляшка напоминала большой березовый лист. Были видны на ней и остатки каких-то узоров. Я подбросил бляшку на ладони. По тяжести это могло быть золотом или электроном. Так назывался сплав, употреблявшийся для монет и ювелирных изделий (античного ширпотреба, что ли).
– Откуда это у вас? – спросил я. Она усмехнулась.
– Да пьяный один дал. На тебе на зуб, говорит. Я спрашивала у нашего шефа, он говорит – латунь.
Я попробовал бляшку на зуб и вдруг совершенно ясно понял, что это золото, и очень древнее, червонное. Я даже сам не знаю, откуда пришла ко мне эта уверенность. Вкус, что ли, у золота особый или по-особенному оно подается под зубом. Но, в общем, я уже не сомневался, что где-то поблизости действительно разрыли и разграбили курган.
– Давайте я проверю в лаборатории на кислотность, – предложил я.
– Да берите, – охотно согласилась она, и в ее руках снова зашипели, запенились и залетали кружки. – Пиво у нас сегодня настоящее, жигулевское. А Терентьева, уборщица, у вас работает в музее?
– В музее? А-а!
И вдруг я что-то сразу понял, что-то щелкнуло как будто у меня в голове, и я сразу решил, к кому идти, что говорить.
– Ты далеко? – крикнул Потапов.
– Ты заказывай, а я сейчас. – И выбежал на шоссе голосовать.
Около самого павильона над раскаленной жаровней, черной, как дракон с тупо обрубленной головой, над четырьмя уродливо вывернутыми лапами ее стоял духанщик. Он махал кожаным опахалом, снимал и подкладывал дракону палочки шашлыка, а в такт его взмахам круглые кривые отверстия на боках дракона наливались огнем, как кровью, и оттуда тянуло тонким березовым угаром. Пахло шашлыком, красным перцем, луком, уксусом и еще чем-то рыночным. Другой духанщик, желтый, худой, голый до пояса, как факир, с выступающими ребрами, все время выхватывал из огня железные прутья и бросал на тарелку. Все это по-базарному, свободно, шумно и весело. Он кропил шашлыки желтым уксусом из одной бутылки, красным перцем из другой, засыпал рубленым луком и совал подручному. Подручный, подросток, в пышной, золотом шитой тюбетейке, серьезный и строго улыбающийся, как молодой будда, принимал деньги и совал тарелки в протянутые руки. Гуляющие подходили со всех сторон. Подъехал с гор голубой курортный автобус и остановился, мягко покачиваясь. Посыпались и по– бежали к духанщику пассажиры.
И вот, смотря на них – веселых, беззаботных, с рюкзаками и гитарами, на духанщика, на его доброго черного дракона, – я опять почувствовал, что все, чем мы забили себе голову, совершенно невозможно и невероятно. Подошел Потапов и остановился рядом.
– Да не будет тебе ничего, – сказал я. – Выгонят тебя с мешком, вот и все!
Он только вздохнул и головой покачал.
– Ох! – сказал он. – Ну-ну…
Около въезда в город, где теперь памятник Абаю, я крикнул шоферу, чтоб он остановился. Посередине шоссе стояла Клара и готовилась голосовать. Была она белая, ажурная, с розовым зонтиком в руках – такие девушки на большой проезжей дороге не стоят более пары минут. Увидев остановившуюся вдруг машину, а потом нас, она запрыгала, завертела зонтиком (извечная студенческая манера останавливать машины) и радостно закричала:
– Вот как кстати! Вот как кстати! А я уж второй раз как к вам. Здравствуйте, хранитель! Добрый день, Иван Семенович!
Была она тонкая, гладко причесанная, высокая, и Потапов посмотрел на нее и отвернулся. Я молча кивнул головой. Клара вопросительно взглянула на нас и сразу осела. Я наклонился и открыл ей дверцу:
– Садись! Бригадир, ну-ка подбери мешок.
Она влезла, села рядом со мной и сразу примолкла.
– Так куда же теперь? – спросил шофер.
– К собору, – ответил я. И объяснил Кларе: – Едем к директору. Будет один разговор.
Она не спросила, о чем, испуганно поглядела на меня и отвернулась.
В директорском кабинете было темно, а в коридоре около печки мирно дремал старый казах с ружьем, и мы его еле-еле добудились. Он продрал глаза, зевнул, посмотрел на нас и сказал, что директора нету.
– Так, может быть, он на заседании в каком-нибудь… – робко сказала Клара.
И так могло быть, конечно. Но тогда мы просто попадали в идиотское положение. Что же, ночевать с убитым змеем, что ли? Мы на диване, а он на полу? Кроме того, мы сейчас обязательно должны были куда-то спешить, кому-то рассказывать, что-то делать, что-то доказывать, а не спать. Мы стояли с Потаповым и молча глядели друг на друга, не в силах сообразить, что же надо делать.
– Да в чем же дело наконец, что у вас там, в дурацком мешке? – вдруг воскликнула Клара.
– Смерть свою за собой таскаю, – усмехнулся бригадир.
И тут сторож вдруг посмотрел на него и сказал:
– А ведь похоже – он где-то здесь! Столяр от него приходил за лампочкой, говорит – директор послал. Сходите-ка к нему в столярку.
Но и в столярке никого не было. Опять мы стояли и думали. Но тут вдруг какое-то вдохновение осенило меня, я схватил мешок и сказал:
– Пошли!
Обогнули все здание и около спуска в глухой церковный подвал на круглом сирийском надгробье, высеченном из гигантского голубого валуна (сколько раз я говорил директору, что его нужно убрать), увидели деда. Он сидел и курил. Я его окликнул. Он поднял голову и спросил, как всегда ничему не удивляясь:
– Неуж столько золота накопал?
