Вы спросите: это магия? И я отвечу, испустив крик отчаяния: нет, хуже, это наука.
Вы, те, кто изучает звездные скопления, галактики, планеты и их луны, вы, кто попирает землю и датирует скалы, вы, кто просеивает песок пустыни и ныряет в глубины океана, чтобы рассмотреть слепых созданий, живущих там… всех вас я приглашаю, я бросаю вам вызов: идите со мной, как шел Данте с Вергилием, и я проведу вас по самым адским закоулкам человеческого разума, по разрозненным, несопоставимым обломкам сознания… по отбросам реальности, ткну вас носом в наш нелепый роман с Богом. Этот ад разверзается там, где начинается ваше познание.
* * *
Я испытываю сомнение, стоит ли нарушать уединение Сары. Может быть, дело в том, что сейчас она одна, без Пэма, и я чувствую себя неустойчиво, оказавшись в каком-то двусмысленном положении. Должен признать, что я нахожу ее весьма привлекательной, а это, согласитесь, не вполне профессиональное чувство, и, видимо, во мне есть что-то общее с Пэмом: и он, и я хотим чего-то наполовину и тешим себя надеждами, которые вряд ли сбудутся. Частично этим и объясняется мое нежелание тревожить Сару Блюменталь.
Я буду очень рад, когда он вернется. Увлекшись кражей распятия, как сюжетом рассказа, и подружившись с добрым отцом, я как бы отдался на милость его жизни. Я, если можно так выразиться, литературно зависим от того, что сделает Пэм и когда он выберет время для очередной встречи со мной. Если я оставлю эту идею, то, может быть, в первый момент он испытает чувство облегчения, но потом возмутится тем, что я его покинул. Он любит внимание, даже если и опасается, что я его обкрадываю, пользуясь его умом, его внутренней сутью.
Что ж, это возможно.
Но нет ничего предосудительного в том, чтобы в пятницу посетить службу в синагоге Эволюционного Иудаизма. На этот раз дискуссия касалась вопроса о вечной жизни души. Тему затронул тот престарелый господин, которого сын ежедневно приносил на службу на руках, а потом также на руках выносил его из зала. Рабби подошла к этому человеку, села рядом и взяла в свои ладони его парализованную руку.
— Ортодоксы полагают, — заговорила она, — что есть душа, которая превозмогает смерть, и что наступит время, «конец дней», когда душа воссоединится с восставшим из праха телом.
Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась, когда он многозначительно кивнул в ответ. Потом Сара встала и вернулась на свое место.
— Какое прекрасное слово душа, не правда ли? — сказала она. — Оно несет такую большую смысловую нагрузку, оно выражает реально существующее стремление к единению с Богом, к окончательному решению всех наших вопросов, к приходу домой, к глубокому благословенному покою сияющего истиной ответа.
— Это только слово? — спросил кто-то.
Сара сложила руки на груди.
— Это идея. Вероятно, впервые как религиозное предложение она была высказана Филоном Александрийским, греческим иудеем, жившим во время Иисуса. Но в его понимании это была скорее платоновская, греческая идея, нежели еврейская. Христианская традиция пошла дальше, отделив душу от тела, тело превращается в прах, душа возносится к небесам и ведет там праведную жизнь в награду за соединение с Богом. Еврейская традиция меньше склонна к воздаянию, человек ведет праведную жизнь ради нее самой, это внутренне присущее человеку добро, не подверженное воздействию скрытых мотивов. Да и вообще мы, в отличие от христиан, не очень любим… образность.
Сара сочувственно посмотрела на старика, стараясь этим взглядом смягчить то, что собиралась сказать.
— Вероятно, из-за того, что на этот теологический вопрос нет ответа и мы ничего не знаем о предмете, природа души представляется больше поэтической идеей, которая будит сильные эмоции, но не порождает знания… Реформационное учение, например, заключается в том, что, да, душа существует, она есть, но ее не следует понимать так буквально, как это делают ортодоксы. И, наконец, идея Реконструкции отвергает всякое подобие тому, что мы могли бы назвать сохранением личности в какой бы то ни было иной форме.
Мы говорили о Реконструкции и раньше. Рабби Мордехай Каплан утверждал, что это выход из теологических и доктринальных споров, ведущихся на поле, выходящем за границы знания. Реконструкция по идее похожа на лингвистическую философию, которая считает, что язык должен использоваться настолько, насколько это имеет разумный смысл. Таким образом, теология, идея души и тому подобное, все диктует нам, что все, относящееся к Богу и Его природе, находится вне досягаемости нашего растущего знания и нам следует придерживаться традиции как таковой, в ее народном образе, в ее проверенных способах организации жизни в области нравственности, обретения благодати и утешения.
Молодая женщина, студентка Барнард, подняла руку.
— А что вы сами думаете по этому поводу, рабби?
Сара стояла у кафедры перед ждущей ответа аудиторией.
Тора эволюционного иудаизма, свернутая в свиток, лежала перед ней, покрытая простой молитвенной накидкой, таллитом. Я видел тот свиток, края его были обожжены, этот список Торы уцелел в огне холокоста. Сара ответила, не поднимая глаз и машинально перебирая пальцами шелковую ткань таллита.
— Мой муж, раввин Груэн, однажды сказал: «Реконструкция — это только начало». Он имел в виду, что мы должны непредвзято проанализировать все элементы традиции и решить, от чего можно отказаться, а что следует сохранить. Но делать это надо не просто ради сохранения лингвистического смысла, не для упоения красотой или утешением, не для сохранения нашей культурной идентичности, ибо в конечном счете этого недостаточно: теология нейтральный, выхолощенный предмет. Нет, традицию надо подвергнуть пересмотру, чтобы вернуться туда, откуда она берет свое начало, только это, возврат к корням простого… неопосредованного благоговения. Вот оно, вот что необходимо для достижения состояния поклонения и почитания — острое восприятие Бога в нашем сознании… и, следовательно, всегда и у всех — это должно быть постоянное, непреходящее благоговение, на которое мы надеемся, древнее, характерное для людей, живших до создания Писания, которое было бы столь же живо для нас, как и то время, которое мы непосредственно переживаем. Конечно, нет никаких гарантий, что мы сумеем достичь такого состояния. Вот отправной пункт, с которого мы начинаем наше движение…
* * *
Бывший сотрудник «Таймс» летит в Цинциннати, летит надолго, не зная, когда вернется. Селится в отеле, в одном из жилых кварталов, расположенном на холмах в центре города. Берет напрокат машину и ездит по округе, чтобы проникнуться чувством места. Весь город до основания пропах пивом. Множество красного кирпича и белых гранитных ступеней, солнце миллионами бронзовых бликов отражается от протекающей между холмами реки Огайо. Из рассказов о похищении Эйхмана он помнит, что самым сложным было опознание. Главное взять того, кого надо. Пришлось ждать. Они подозревали, что Эйхман живет под вымышленным именем. Носил массивные, в темной оправе очки, выглядел невзрачно, жил отнюдь не в фешенебельном квартале, в доме кубической формы с плоской крышей, стоявшем посреди большого пустыря на окраине Буэнос-Айреса. Он нисколько не напоминал человека, занимавшего в прошлом высокий пост. С другой стороны к дому, с маленькими окнами, выходящими на все четыре стороны, невозможно подобраться незамеченным. Весь пустырь легко просматривался и простреливался. Они взяли напрокат машины, фургоны, меняли их, чтобы следить. Подозреваемый каждый вечер возвращался домой в одно и то же время. Днем они притворялись рабочими и однажды постучали в дверь дома, поговорили с молодым человеком, сыном. Этакая гордость семьи. Они сумели вытянуть из сынка фактическое признание в том, что имя действительно вымышленное, и очень обрадовались, хотя и смогли скрыть свое ликование. Теперь они решили, что пора действовать. Само похищение технически не представляло особого труда. В сумерках они схватили Эйхмана, когда он шел к дому от трамвайной остановки, затолкали его в машину и положили под заднее сиденье, поставив на него ноги. Это было не слишком изящно, на грани дилетантства, но Эйхман не оказал ни малейшего сопротивления. Странно спокойный Эйхман. Он проявил абсолютную покорность, когда они сделали ему какой-то укол, нарядили его пилотом Эль-Аль и, в состоянии полной прострации, вместе с другими членами экипажа провели в самолет мимо аргентинских таможенников.
Однако, подумав, бывший сотрудник «Таймс» понимает, что происходит из другой культуры. Его дело сообщить о факте, сляпать историю. Вот какая у него культура. Соблюсти правописание. Это висело на нем, как цепь с пушечным ядром. Это тяжкий груз — одно дело набраться решимости завершить историю, и совершенно другое напрячь для этого мышцы и действовать. Сделать, чтобы в мире действительно что-то произошло. Всю свою сознательную жизнь он созерцал. Цивилизация платит людям подобным ему за ничегонеделанье. Он жил на субсидию, как фермер, которому платят за то, что он ничего не сеет.
