50
В «Центральном магазине Нью-Йорка» на Третьей авеню имеется огромный склад позади, нечто вроде лавки старьевщика со всевозможными кистями и красками. Там-то я и наткнулся на музейный экспонат, двадцать три коробки с образчиками краски «Магна» тридцатипятилетней давности. Если вы слышали про «Магну», так это потому, что ее пользовали Моррис Луис, и Франкенталер, и Кеннет Ноланд тоже, как мне припоминается.
«Магну» изобрел Сэм Голден, великий химик, партнер Леонарда Бокура, знаменитого пропагандиста. С 1946 года, когда «Магну» начали производить, Бокур рассылал эти коробочки с образцами по всему миру. Попробуй, Моррис Луис. И ты попробуй, Пикассо. Отведайте, Лейбовиц и Сидни Нолан.[98] В одну коробку клал пригоршню зеленых, в другую — желтых, довольно пестрая смесь в каждом наборе. Несколько затрудняло мою задачу, но, когда я наконец поднялся с пыльного пола «Центрального магазина Нью-Йорка», у меня имелось тринадцать коробок, содержавших, в совокупности, необходимую для моего замысла палитру.
Если вы — художник, вы уже разгадали загадку. Вам известно, что «Магна» стала настоящим прорывом — акриловые краски, которые смешивались с маслом, а результат выглядел как масло, а не «Дьюлакс».
Допустим, я нарисую картину Доминик «Магной». Реставратор, осмотрев поверхность и принимая во внимание дату, с уверенностью решит, что это масло, и, следовательно, пустит в ход растворитель вроде уайт-спирита, совершенно безопасный для масла. Ха-ха. Только представьте себе. Маленький хомячок, нюх-нюх, трюх-трюх, осторожненько, маленькая губка, капелька растворителя, и — господи боже: краски так и текут.
Красный флаг, как говорят эксперты.
Это же вовсе не масло! Нюх-нюх.
Иисусе Христе, Элоиза, это же «Магна». И снова Красный Флаг: «Магна» появилась лишь через четыре года после проставленной на картине даты.
Тут уж мы привлечем ее внимание. Она помнит, что Бруссар была женой Лейбовица. И если подумать, название не очень-то соответствует налепленным Бруссар пирогам из грязи.
Все это мелочи, но в совокупности должно сработать. Если б мы могли подманить пугливого зверька еще ближе, если б заставить ее тереть и тереть уайт-спиритом, пока не сойдет вся «Магна» и не явятся великолепные краски под ней! Но это же реставратор. Для нее это немыслимо.
На Мерсер-стрит я вернулся преисполненный оптимизма, с двумя большими пластиковыми пакетами, а в них — мои тринадцать коробок антикварной «Магны». Я вывалил их на рабочий стол, предъявил моей возлюбленной. Вот я какой, блядь, гений, какой ужасный преступник. Крышки пришлось откручивать пассатижами, но содержимое всех тюбиков осталось свежим, как в день упаковки.
Казалось бы, уж этого достаточно, чтобы Марлена забыла про droit morale, но нет. Понятное дело, я и сам разводился, это нелегко. Я думал, состоится ее развод и отойдет в прошлое, как все разводы. Переживет, может, еще поворчит сколько-то насчет droit morale, как я возмущаюсь алиментными шлюхами, но к тому времени мы одержим в Нью-Йорке весьма убедительную, хотя и строго тайную победу. Никто ничего не узнает. Зачем нам, чтобы знали?
Ровно четыре часа понадобилось, чтобы нарисовать картину Броссар, и то я проявил больше усердия, чем сама Доминик. «Магна» сохнет быстро, и вскоре я обрызгал готовую работу сахарной водой и оставил на крыше собирать нью-йоркскую пыль.
Кто-нибудь скажет: «Ах ты умница»?
Никто. И плевать. Я подвесил холст над кипящими сосисками Хью, и они внесли свою лепту жира, после чего я небрежно протер поверхность грязной губкой.
Хью, разумеется, присутствовал при этом, но почти не высовывал носа из «Волшебного пудинга», найденного Марленой в «Стрэнде».
Ночью я поставил замаранную картину возле кровати и зажег четыре алтарные свечи, с удовлетворением наблюдая, как поверх жира наслаивается копоть. Да уж, этой картине понадобится основательная чистка.
Лежа на боку, с Марленой за спиной, я порой думал и о деньгах. С большим удовольствием.
«Это Броссар, лапонька, — скажет Милт Гессе Джейн Тредуэлл. — Знаю, что это ерунда, малыш, но кое-какую историческую ценность собой представляет и семья хочет привести ее в божеский вид». Что-нибудь в таком роде. «Не стоит лезть из кожи вон, — скажет старый дурак. — Им не требуется тонкая хирургическая операция».
Джейн Тредуэлл не сразу возьмется за картину, сперва ей надо спасти потрескавшегося Мондриана или какого-нибудь Кифера[99], одряхлевшего, как свиноферма в засуху. Она поручит Бруссар кому-нибудь в своей мастерской, своей маленькой помощнице, сантименты, почему бы не помочь старику Милту. Маленькая помощница начнет чистить, и тут Марлене срочно позвонит Милт.
Не просто старая картина. Когда сняли раму, обнаружили, что часть краски сошла на оборотную сторону рамы, и под ней — как это могло случиться — проступила более ранняя картина маслом. Что Марлена собирается делать, принимая во внимание биографию художника?
Марлена сразу не сможет принять решение, Милт позвонит Тредуэлл, Тредуэлл обратится к своему дружку Джейкобу из «Метрополитэна», они испробуют боковое освещение, инфракрасные лучи, рентген и в итоге доведут себя до истерики: «Электрический голем»!
— Миссис Лейбовиц, вы должны разрешить Джейн продолжить работу!
Тихо-тихо-осторожно, снимают «Магну», нюх-нюх, трух-трух. Помаленечку уайтспирита. Ой, так и течет.
Звоните в «Таймс», звоните в «Таймс». Звездный час Милта. «Я плакал, — пустится он вспоминать, — я плакал, как ребенок, когда Жак умер».
Что-то скверное было в моем упоении местью, замшелая деревенщина сквитается с городским цирюльником, прекрасная, я бы сказал, провинциальная, афера, словно в Бахус-Блате, ничего публичного, но более чем удовлетворительная для посвященных. Замечательно, мистер Бойн, просто замечательно. Поздравляем вас и всех ваших.
КТО УКРАЛ МОЙ СТУЛ?
Я повторил вопрос, и Марлена ответила, что я мог забыть его на лестнице, так что я взял фонарь и переворошил всю пыль и грязь, нашел мертвую мышку, благослови Боже ее бедное высохшее сердечко, кто украл мой стул?
Наверное, я что-то сделал, а потом НАПРОЧЬ ЗАБЫЛ. Когда-то в детстве я ходил во сне и просыпался, только ступив на влажную дорожку к туалету. А еше рисовал ручкой на простыне. Объяснить эти поступки я не мог, Господи помилуй. Может, я сам и украл свой стул. В комнате пахло тайной, словно протухшим мясом, так ЗНАКОМО, с самого моего рождения, ко всеобщей печали и разочарованию, долгие дни, солнце сквозит в сетку от мух, жужжат мухи снаружи, ЖАЖДУТ КРОВИ. Мамино дыхание как розы, как вино причастия.
КТО НЫНЕ ИЗБАВИТ МЕНЯ?
Мясник писал в ГЛУХОМ МОЛЧАНИИ, совсем не так, как обычно, когда он ТЕРЗАЕТ СЛУХ и чуть ли не до безумия доводит, ШУМЯ И ПОХВАЛЯЯСЬ, столько болтает, МЕРТВОГО ЗАГОВОРИТ. Смотри, Хью, вот красотища. У них челюсти поотвисают. У них мурашки по коже побегут. В прежние времена он бы раскатал холст по полу и попросил бы меня пустить в ход мой БОЖЕСТВЕННЫЙ ТАЛАНТ, а теперь понатыкал каких-то палочек, словно землемер на Дарли-роуд. Превратился, прости ему Боже, в МОЛЬБЕРТНОГО ХУДОЖНИКА, поворачивает холст изнанкой ко мне, как будто я — пол.
Всю жизнь я провел среди запахов тайны, крови, роз, алтарного вина, кто может, пусть объяснит, что творилось с нами со всеми на Мэйн-стрит Бахус-Блата, я не смогу. Мы все могли бы оставаться мясниками, проводить красную линию, и чтобы смерть наступала без боли. Как бы я любил этих тварей, никто их так не любил. Забыть. Никогда не доверяли мне нож, и пришлось мне жить с Мясником и нашим милым мальчиком, груши в траве, сладкий гнилой аромат его брака. Я чувствовал это, а сказать не мог, кружил рядом с мальчиком, пытался его уберечь, а в итоге сам же и покалечил. Всегда все не так, зло в самой сердцевине, жужжат на солнце переполошившиеся мухи, тонкий вскрик, смачный хлопок двери — кто-то вышел, кто-то вошел. Это Бахус-Блат, голоса из другой комнаты. Вовсе я не заторможенный от рождения, это я точно знаю.
В Нью-Йорке на моем МАТРАСЕ С КЭНЕЛ-СТРИТ я сидел и так и эдак РАСКИДЫВАЛ УМОМ, с какой это стати мой брат пишет ПОСРЕДСТВЕННУЮ КАРТИНУ. Он молчал, я не спрашивал. Вот что самое скверное.
В Болоте я заглянул в большой ящик под маминым шкафом, когда я оставался один, всюду СОВАЛ СВОЙ НОС, прости Господи. Говорят, я уродился заторможенным и разбил матери сердце, а по-моему, у меня что-то украли. Что-то случилось, что-то пропало, только запах камфары из ящика. Мы не стали об этом говорить, как теперь о моем пропавшем стуле, обошли, как что-то грязное или страшное, почему он рисует ПОСРЕДСТВЕННУЮ КАРТИНУ? Голова трескается. Я не мог удержать мысли, скользкие, как червяк, испугавшийся крючка.
Мой брат приехал в Нью-Йорк, ни один человек в ресторане не знал его имени, он обозлился: никто не преклонятся перед великим ЭКС-МАЙКЛОМ БОУНОМ, он стал маленьким, съежился, почернел, как уголь из шахты в Мадингли. Накупил чернильных карандашей в «Пёрле» и вперед, стирает и стирает, самого себя пытается стереть, обратить в пыль.
