— Слишком тихо. Приходится постоянно прислушиваться. Это мучительно. Но звук усиливается, когда кто-то вываливается из жизни. Ветер слабеет, и звук бубна становится особенно отчетливым.
— Ветер?
Сумасшедшая. Точно сумасшедшая. Я смотрел на нее и думал, что она сумасшедшая. И еще о том, смог ли бы я быть с этой женщиной. Впрочем, так я думал почти о каждой.
— Ветер?
— Да, ветер, — она глубоко вздохнула, повторила, — ветер. Его видят и слышат все, но немногие понимают это.
— И я вижу?
Я огляделся. Она напряженно усмехнулась, кивнула в сторону ковыляющей с палкой древней старухи.
— Посмотрите, как обветрено лицо. Ветер посеребрил волосы, почти ослепил ее. Она уже еле идет. Чтобы преодолевать ветер, ей пришлось согнуться. Но как только она перестанет двигаться против ветра, он стихнет, и бубен будет особенно хорошо слышен. Это главное. Больше нет ничего. Только ветер и бубен.
— Подождите, — я замотал головой. — А как же моя дочь?
— Не беспокойтесь, — женщина подняла глаза. — Если она слышит, обязательно придет сюда. Сейчас здесь бубен очень хорошо слышен. Здесь он почти всегда хорошо слышен. Сегодня умрут трое. Один уже почти мертв.
Я вздрогнул. Встал. Огляделся. Люди, прогуливающиеся вокруг и поглядывающие на здание хирургии, повернулись в мою сторону. Женщина коснулась руки.
— Успокойтесь. Еще не время. Не бойтесь.
— Папка?
Машка шла мне навстречу. Высокая, легкая, красивая!
— Папка! Что ты тут делаешь?
Резко ударило в затылок. В глазах потемнело. Скрутило желудок и закололо тупой иглой в спину возле лопатки. Влажные от июньских дождей больничные ели воткнулись в мокрое небо. И небо немедленно отозвалось. Глухими ударами. Низкими тонами. Беспрерывным размеренным ритмом. Который пронзил тело. Завибрировал в затылке и кончиках пальцев.
Вот он ветер. И не думает затихать. Усилился, потащил в закручивающуюся воронку навстречу десяткам умиротворенных поглощающих уст. И лицо Машки среди них. Родное, милое, единственное лицо. И она тоже выпивала меня.
Телефон.
Телефон.
Телефон!
— Да. Кто это?
— Послушай! Ты специально подговариваешь ее не приходить ко мне? Так ты отплачиваешь мне за то, что я вырастила ее, стирала пеленки, не спала ночами? Так? Ты всегда был эгоистом, думал только…..
Жара. Мой отпуск закончился, и началось лето.
Прямая и безусловная причинно-следственная связь.
Я снял себе отдельную квартиру.
Соврал Машке, что Она мне все-таки позвонила.
Живу.
Иногда мне кажется, что смотрю сон.
2003 год
Он пришел после полудня. Вызвонил меня в домофон, назвал мое имя, кашлял и морщился в загаженном подъезде, пока я рассматривал его через глазок. Вошел внутрь, тщательно вытер стоптанные остроносые сапоги о коврик, сел на галошницу в прихожей. Прикрыл глаза. Коричневый плащ разошелся на коленях, открывая залатанные штаны. Поля шляпы сломались о настенное зеркало за спиной. Пальцы застыли на отполированном яблоневом суку. В бороде запутались лепестки шиповника. Какой шиповник в октябре?
— Одно желание, — проговорил он глухо.
— Какое желание? — не понял я. — Кто вы?
— Одно, — пальцы чуть дрогнули. — Только одно и для себя. У меня мало времени.
— Подождите! — я начал волноваться. — О чем вы говорите?
— Одно желание, — повторил гость.
— Любое? — мне было смешно и страшно одновременно.
— Желание! — повторил он громче. Пальцы скользнули по дереву.
— Вы ко всем приходите? — растерялся я.
— Ко всем, — он приготовился встать.
— Так почему же… — я неопределенно повел головой в сторону подъезда, обернулся к окну, пожал плечами.
— Не все слышат звонок, — он по-прежнему не смотрел на меня. — Не все открывают. Не все видят.
— Подождите! — я начал лихорадочно соображать.
— Никакой платы, — он сделал ударение на слове «никакой». — Одно желание!
— Но… — в голове замелькали дети, жена, мама, соседка с больным ребенком.
— Только для себя! — поднялся гость.
— Кто вы?
— Одно желание!
— Вы все можете? — спросил я. — Тогда определите сами, чего я хочу.
У него были желтые глаза. Как у тигра. Он посмотрел на меня, кивнул и ушел. И ничего не изменилось. Ни тогда. Ни через год. Ни теперь. Но я о нем помню.
2009 год
— Тамара!
Чуть вздернутый подбородок, чуть прикрытые глаза. Ресницы удлиненны чем-то черным и шероховатым, покрыты как крылья бабочки пыльцой, не тронь, а то не полетит. За ними тьмою блестят зрачки. Колькин приятель подбирает живот, хлопает по карману, где лежит расческа, которая славно фыркает и визжит, когда он продувает ее после безуспешной попытки пригладить волнистые вихры.
— Василий, — хрипло заменяет он всегдашнее «Вася» и смотрит на протянутую руку. Тонкие пальцы девушки вытянуты и чуть расслаблены, словно между черной кожанкой Васьки и белой вязаной кофточкой Тамары вот-вот должна материализоваться арфа.
— Лопух, — коротко шипит Колька и, не дав парню опомниться, подхватывает Тамару под локоть. — Сюда, Томик. Васька! За руль! Или я твою машину поведу?
Колькина Машка ждет компанию в ресторане. Васька пару раз едва не проезжает на красный цвет, держится скованно, то и дело зыркает в зеркало и без нужды хватается за рычаг коробки передач.
— Спокойно! — уже на парковке щекочет ему ухо усами Колька. — Обычная телка, только с выкидоном. Подыграй!
— Я что, руку ей должен целовать? — все-таки достает расческу Васька.
— А что? — щурится Колька. — И не только руку.
Тамара стоит в светлом проеме входа. Ждет. Черная юбка — белая кофта. Черные сапоги — белая сумочка. Черные волосы — белое лицо. Только губы красные. И где-то там зрачки между ресниц.
— Красиво стоит, — причмокивает Колька.
Васька прячет расческу в карман и прокашливается.
— Ну? — рядом с Тамарой появляется цветной шарик толстушки Машки. — И долго я должна ждать?
— Пошли! — хлопает по спине Ваську Колька.
Уже ночью Колька инструктирует приятеля:
— Всегда открывай ей двери. Дверь машины, подъезда, квартиры. Не откроешь, будет стоять, как дура, и ждать. А в остальном — нормальная баба, насчет фигуры моей Машке так вообще сто очков форы даст! А руку целовать не обязательно, ты не подтормаживай, главное. Будь проще! Понял?
— Куда уж проще? — тоскливо бормочет Васька. За темным стеклом девятки сидит стройная девушка в черно-белой одежде. Она смотрит ровно перед собой и вообще похожа на механическое существо.
— Интересно, получится что, или нет? — закуривает Колька, когда девятка скрывается за поворотом.
— Ты про кого сейчас? — спрашивает Машка, прижимаясь к другу.
— Про себя! — ржет Колька.
— Обычная баба, — бубнит Васька через месяц.
— Все они одинаковые, — с готовностью поддерживает разговор Колька.
— Двадцать два уже, преподает английский, стройная и ухватиться есть за что, — продолжает Васька.
— Наверное, — осторожно поддакивает Колька, который уже знает через Машку от ее подруги, что Васька сопит в постели, боится есть в присутствии Тамары, потому что не умеет управляться с ножом и вилкой, и пугается ее родителей.
— Предки нормальные, — добавляет Васька. — Батя — бывший мент, все время на даче. Мамка — детский врач. Ест все время, а не толстеет. Значит, и Тамара не потолстеет.
— Ага! — оживляется Колька. — Это тебе не моя Машка, по килограмму прибавляет на каждый укус! Ты чего скис? Боишься, что не прокормишь?
— Нет… — мнется Васька. — Не тот я, понимаешь?
— Нет пока, — хмурится Колька. — Двери что ли задолбался перед нею открывать?
— Да плевал я на двери! — машет рукой Васька. — Перед такой можно и пооткрывать, не переломился бы. Не тот я! Она смотрит на меня своими глазищами, а видит не меня!
— А кого же? — не понимает Колька. — У нее, правда, зрение так себе, очки раньше носила, но так она ж в линзах!
— А! — кривится Васька и хлопает дверью.
Через месяц он женится на другой подружке Машки, такой же округлой и веселой, прибавляющей по килограмму от каждого укуса.
Тамара выйдет замуж через пару лет. Очарует несуществующей арфой темноволосого красавца в дорогом костюме. Не говоря лишних слов, поблескивая зрачками, уведет его от жены и маленькой дочки. Да не просто так уведет, а вместе с квартирой, машиной и сытной должностью на государственной службе. Уведет, да не удержит. И сына ему родит, и улыбаться научится, и брови вскидывать на каждое его слово, а все одно — не удержит, словно выдала ему какой-то секрет, который знать тому не следовало никак. Потом снова найдет кого-то, опять потеряет, словно каждый следующий ее мужчина рано или поздно примется мстить за предыдущего. Так и будет сверкать зрачками, пока вдруг не столкнется у магазина с Васькой. Тот откроет дверь дорогой машины, сунет на заднее сиденье пакеты с покупками, оглянется и зажмурится, онемеет, примется ерошить ежик уже тронутых сединой волос. Она окажется все той же, не изменится нисколько, разве только не протянет ему руку, а просто подойдет, прильнет, прижмется, запустит руки под полы пиджака, втянет тонкими ноздрями запах дорогого одеколона, заплачет тихо и безнадежно.
