Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева)

И похоже, что я вступаю в отношения свои с простейшим организмом, с женщиною схожим. И, бросив все мои научные труды, я сборник составляю моих эпистолярнейших стихов. Ведь тут уже бессильны стансы, поэмы и романсы Блока, Рильке, Аш-Шанфара. Приходится изготовлять свои. Один из них цитирую сейчас, который обращён к тебе как родственнице женщины вселенской, той, с душою-ветром бело-чёрной. Держи:

Как видишь, Кать, романс А. К. Толстого, да в сочетании с эсеровским девизом, вполне потянет на поэму — в современном смысле слова. И я, как видишь, докатился до поэм, со своего холма сползая, — и тоже: в самом современном смысле. А как же мне иначе? Пошлю, пожалуй, строки эти на адрес самого Толстого… Увы, ответ не получить. Часы пробили «поздно». Тогда я лучше напишу ещё стихи, в которых медное кольцо на пальце перетекает в, рифмуется с концом такой строки: «твоё перемещённое лицо». Пусть превратится медное кольцо в лицо. А слово «человек» поладит с домом, который подарил тебе твой ЖЭК. А я создам научную поэму об этом в домике другом, который мне никем не дарен: я заплатил 400 рублей. О чём сегодня и жалею… Ведь, Господи, как он печален, этот дом, приобретённый для потехи!

Но вот и рифма для концовки подошла: а может — мне действительно уехать?

Не хочется, всё же, кончать стихами… Мне представилось, что это я лежу там на лугу, в позе мосла, с вывороченным крылом, с раздавленным горлом… Вот теперь кончаю.

Почтенный Николай Алексеевич!

Теперь я знаю подлинную стоимость наших дружеских отношений. Вы их поддерживали только потому, что нуждались в крепком стороннике, верном Вам оруженосце в этих ваших кафедральных войнах. Проверив Вас на моей личной, не имеющей отношения к Вашей войне, крошечной просьбе — прислать мне выписку из словаря по поводу слова КАНЯ — я подтвердил мои предположения окончательно. Вы не удосужились исполнить эту невинную просьбу. Чем и доказали своё абсолютно утилитарное отношение ко мне.

В своё время я совершил ошибку, втянувшись в войну на Вашей стороне. Теперь я её исправляю. Не вздумайте только объявить, что я «плохо исполнял свои обязанности» все эти годы, не заслуживая даже своей зарплаты, не говоря уже о благодарности. Если Вы надумаете уволить меня по отягощающей статье, используя эти жалкие выражения, то вот Вам, я упреждаю Ваш возможный шаг: прошу считать это письмо заявлением о моём уходе с Вашей кафедры по собственному желанию.

Мой уход от Вас не значит, впрочем, что я перейду на кафедру Ваших противников. Они мне так же глубоко омерзительны, как и Ваши союзники.

Если же Вы, не подумав хорошенько, начнёте шантажировать меня, ну, хотя бы тем же моим протеже Ревичем и его зависящей от моего поведения судьбой… То я упреждаю и этот Ваш вполне возможный шаг заявлением вторым: плевать я хотел на вашего Ревича и на его судьбу. Считайте, что нет никакого Ревича, и не было. Вам же всем будет спокойнее.

Считайте также, что и меня нет. Что я умер, а слухи о моей смерти несколько запоздали и до Вас ещё не дошли.

Тем не менее всегда готовый к услугам Исаев О. Д.

Джон, прошу тебя: перестань дёргаться и дёргать меня по пустякам! Что за важность — книжонка… Что, тебе делать больше нечего, как заваливать меня просьбами о посредничестве? Ты мне мешаешь работать. Понял? Да и какой же из меня посредник в этой-то истории с Гамлетом! Отстань ты от меня, прошу тебя вполне серьёзно, пиши напрямик издателю. Уверен, вы с ним быстренько столкуетесь.

Любопытно, делает ли почмейстер Правда Кирова стойку «чур-чур» ввиду моих писем? Я думаю о перлюстрации: не начинается ли она уже на местной почте. Эх, не любит меня мой народ на моей родине! Ты скажешь: ну и что, не любит баба наплевать, чёрт с нею. Да? А что делать с тем, что я люблю их всех, прямо сказать — навзрыд? Ты знаешь, я, кажется, понял — что происходит. Они меня боятся. И я их боюсь. Но они-то знают, чего именно боятся. А я всё голову ломаю. Вот-вот, то, что я постоянно ломаю голову, и это написано у меня на роже, и есть причина усиления их страхов. Доказательства? Пожалуйста…

Они меня шантажируют кроликами и огородом, так? Прекрасно. Это значит, что они хотят придать мне понятные аттрибуты. А поскольку я упорно отказываюсь это делать, возникает волнение. Это как если бы фараон вдруг вышел к народу без причиндал в руках, или Илья-пророк отказался бы метать молнии. Здоймы рассматривают огород и кроликов как добрые приметы, а я — как злостные оковы. Мне, моему Я добрые Здоймы хотели придать определённые очертания, чтобы со мной можно было как-то жить рядом, чтобы меня уловить. А я — напротив, стремлюсь стать всё неопределённей, неуловимей, и то гипертрофирую своё Я, то напротив, стараюсь, чтобы оно вовсе исчезло. Хотя, кажется, единственный путь к исчезновению Я и есть его бесконечная гипертрофия. Следует выйти в бескрайнее, прорвав кокон, сферу, следует перелиться через границы Я, чтобы проклятое обременительное Я исчезло, утратив очертания. Иначе говоря — я мечтаю поступить подобно тому монашку, который добрался до края земли и прорвал небесную сферу теменем, помнишь такую картинку? Я мечтаю прорвать Круг Земной и Небесный, Круг Времени и даже многослойные Круги Вечности, так как остановиться мне в моих мечтах невозможно: я — радикал. Смешно? Конечно, смешно. И ещё смешнее: я, стремясь избавиться от всех без исключения причиндал, в том числе от благонадёжнейших, таких, например, как живот, по существу — аскет. И только благодаря тому, что мне свойственно ломать голову.

А бедные Здоймы хотят меня просто узнавать, встречая на тропинке, желают запомнить меня по приметам, хотя бы по тому же животу! Они хотят показывать меня детям, приговаривая: «ото блукае товариш Исаев, товста добра людына, хоч и з городу». А я назло им худею, отказываюсь от всех примет, я не хочу, чтоб меня кто-то помнил. В сущности, я хочу не остаться в чьей-то памяти, а исчезнуть из неё. Вот как я мечтаю проникнуть в вечность, и обрести бессмертие: меня должны забыть все. Но и я должен забыть всё. И прежде всего ум свой. Я вынужден теперь признать: обвинение в уме, предъявляемое мне часто всеми, обоснованное обвинение.

Конечно, глядя на отсутствие в Здоймах пашен и фабрик, я был прав, не желая ничего в этом пейзаже отнимать или прибавлять, не желая нарушать установленный порядок. Желая ни во что не вмешиваться. Но моя логика грешила… чем? Именно собою, логикой. И этот радикализм полного невмешательства свидетельствовал всё о том же грехе: что я всё время ломаю голову. Над тем, как бы мне остаться нейтральным по отношению к соседям, как бы не вызвать их враждебности. Вот где ум проявляет свойственную ему слабость, болезнь: ограниченность ума! Ведь в подлинной жизни, не в уме, нейтральное поведение означает не полное невмешательство, как это логично представлялось уму, а лишь частичное. Как это и делают сами Здоймы. Назовём это свойство как угодно, только чтобы отличить его от ума и не путаться в определениях, ну хоть здравым смыслом: да, они не пашут поле, но и не совсем отказываются ковыряться в земле, огород у них есть. Да, они не пасут стада, но одиночных животных они выкармливают. Они не охотятся на зайцев, но они разводят кроликов. Они не совсем осушают реку, а чуть отводят её русло, не совсем истребляют крыс, а только уничтожают их избыток. Они не торгуют на рынке, но их всё же удаётся уговорить продать один литр молока мальчишке… И так далее. Не знаю, удаётся ли мне всё это внятно изложить. Но я, отказавшись делать и это малое, именно вмешался в вечный порядок вещей.

Моё полное невмешательство — оно же радикальное вмешательство в нормальное вращение Круга Земного — делает меня марсианином ДЕЙСТВИТЕЛЬНО. А я при помощи моего ума лишь РАССМАТРИВАЮ своих соседей как марсиан. Понятна разница?

Эта разница — непреодолима. Между нами пропасть. Моя роковая ошибка — само наличие у меня мыслительного, вечно работающего аппарата. Метод его работы разложение, рассекание, расслоение всего простого, в том числе и его собственного, то есть, моего Я. Конечно же, у меня на роже написано, что и простые Я моих соседей подвергаются насильственному разложению в моём уме. С точки зрения соседей, это уже не ошибка, а преступление. Я — преступник. Меня надо бояться. И тем более надо, что мои соседи никогда не выходили за пределы их цельного мирка, очерченного хуторком и затокой. Они всю жизнь видели только затоку. И тут являюсь я, чтобы разложить этот простой цельный мирок!.. Со своими причиндалами, а точней, с моим отсутствием поддающихся усвоению причиндал. Они никогда не думали о затоке — ОНО. Они и о себе не думали: Я. Затока и Здоймы — просто одно и то же. Более того: они вообще никак не думали, всё это ПРОСТО ПРОСТО, то есть, такова данность сама по себе, без всяких обдумываний, всё это само собой неотделимо друг от друга, неделимо на части. А я как раз обдумываю, мыслю, точнее, ломаю голову при помощи именно разделённых понятий. И это тоже написано на моей разочарованной харе. Ясно написано, что я болен. А их рожи, хоть и донельзя исполосованные шрамами, кричат о здоровьи. А почему — хоть и исполосованные? Нет, шрамы тела и есть свидетельство душевного здоровья. А мыслительные морщины есть симптом болезни.