Вот вхожу я к вам ровно в восемнадцать ноль-ноль и, увидев меня, вдруг заплакала ты, вспомнив ночное: "Мама, что папа меня все время будит?" И, едва-едва сдерживаясь, с такой укоризной, так умоляюще, с непролитыми слезами, загнанно взглянула Тамара: "Саша… папочка, ну, что ты ее мучаешь? Зачем? Я тогда спать не буду". Ох, зачем, зачем я боюсь, Лерочка, что ты задохнешься? Почему не могу это видеть? Почему не могу протолкнуть тебе вдох? Почему не уйду домой или здесь не усну у мамы в ногах?
Он меня все время будит…
Ну, папа, папочка, ты ведь больше не будешь, нет?.. — прижимала к груди изуродованную твою головенку. И в глазах уже новое было: и так уже все, все.
Нет, не буду… — "теперь… ведь он сказал: не волнуйтесь, не задохнется".
И впервые, дежуря, не трогал. А когда уже совсем становилось невмоготу, начинал ходить по боксу, не сводя с тебя глаз, подталкивал, только мысленно: ну же, ну!.. Садилась. Безумно, бессмысленно, мученически оглядывалась. И бросался к окну — прикрыть. Ну, зачем? Чего мы еще боялись? Простуды? Подышав, даже сидя, с таким трудом, молча, не жалуясь, падала на подушку. Спи, доченька, спи, хоть на миг отойдешь, забудешься. Ибо лучшее, самое лучшее, что есть на земле, это — спать, не чувствовать, просто не быть. Разве это так ново? Прочтем в старой книге у Дживилегова: "Один поэт посвятил Ночи стихи, которые заканчиваются такими словами: "Хоть она и спит, она жива: разбуди ее, и будь уверен, что она с тобой заговорит". Микельанджело, обладавший поэтическим даром, который необходим для художника в любой отрасли искусства, так ответил от имени Ночи:
Отрадно спать, отрадней камнем быть.
О, в этот век, преступный и постыдный,
Не жить, не чувствовать — удел завидный!
Прошу, молчи, не смей меня будить".
Непонятно, дико это тому, кто бурлит ли, булькает ли, но с зарей пробуждается к близкому смыслу — к работе, детям, еде, любви, ко всему тому, из чего сотами громоздится наше крохотное, капельное, но безмерно вмещающее — и только оно! — всю планету бытие.
Не будил, не мешал, но сегодня и вдвоем не могли мы помочь. Брала мама на руки, я давил подушки, протягивал и бесполезно отшвыривал кислородный шланг, окно настежь распахивал. "Мария Дмитриевна, мне пора? — вышел к сестре и увидел, как сочувственно покачала головой. — Может, я… ну, немножко?" — "Мне не жалко, только знаете…" — покосилась на бокс, где неслышно, словно в аквариуме, плавала на метле санитарка. "Что? она скажет?!"
Гармошкой стянула губы, утвердительно покивала. И глядел я непонимающе на санитарку.
Эта крашеная под августовскую рожь, густопсовая волосом (хоть комбайн запускай), тугощекая и карминная, словно джонатан, неизменно (неважно, к какому горю входя) раскалывающаяся рафинадным набором вставных зубов, эта глупая за версту и на столько ж покладистая, добродушная тетушка, — неужели вот эта продаст? Не поверил: "А можно я все же спрошу у нее?" — "Попробуйте…" — усмехнулась и еще насмешливее плечом дернула.
Подошел к дверям, поманил. Прислонила швабру, сунула руки под кран, вышла и — впервые я видел — сурово, ожидаючи сжавшись, грубо спросила: "Ну, чего вам?" — "Вера Кузьминична, понимаете, Лерочке сегодня так худо, я бы хотел задержаться, немножко, но… вы не скажете, если?.." — "Как не скажу. Скажу-у…" — "Неужели вам, если?.." — "Ну,
чего там, жалко, не жалко, а буду я тут из-за всяких…" — повернулась задом, ушла.
Ошарашенный, горько, униженно глядел я в широкую, словно русская печь, спину. "Видите…" — тихо дунула, не поворачивая ко мне головы,
проходя мимо Мария Дмитриевна. "Не разрешила? — встретила у дверей Тамара. — Ну, и черт с ними. Иди, папочка, иди, как-нибудь. Только съезди еще к лорингологу, нашему, я не верю им, нет, не верю… Ну, прости меня… — вытерла рукавом глаза, — иди, не волнуйся, чего уж теперь…"- махнула рукой.
Что сказать? Только то же, что милый наш Мальчик: "Попав в Москву, Герасима назначили глухонемым дворником". А вот сделать я мог: начал стаскивать халат. И торчал на крыльце, жался от дождя к дверям, подставляя красно очиненный грифелек сигареты под капли. Потому что я загадал: если капнет, погасит… Но они обходили его стороной, будто дул на них, отталкивал кто-то невидимый, рядом стоявший. Потом, когда стих немножечко дождь, сидел на скамейке, по-кошачьи крался к окну. Встречала меня слипающимися глазами Тамара, подходила или молча, от кровати, поддерживая тебя, кивала: иди, иди, все хорошо. Возвращался, сидел уже за полночь, но еще до того, чтоб не закрыли метро.
— Александр Михайлович, зайдите, погрейтесь, — отщелкнула французский замок Мария Дмитриевна. — Ну, что вы все там да там под дождем, вы же можете и здесь. Закройте только. Курите, ничего, ничего…
— Неужели им жалко, что побуду подольше?
— Ах, не говорите!.. — негромко вздохнула. — Я и то говорю: ну, хотят, так и пусть, что, убудет от кого-нибудь? Ведь вы все делаете, как положено, а жена ваша и так извелась. Я уж и то гляжу… не видала такого. У нас мальчик лежал, года четыре ему было. Тоже с этим… — сосборились
губы. — Кишечник. Так он все просил, как больно ему станет, и все, знаете, эдаким басом: "Уко-ол!.. уко-ол…" Ну, что, думаю, мальчонка страдает, сделаю лишний. Так — донесли. Выговор мне влепили, — вспоминающе, задумчиво покачалась. — Отец у него моряк был, молодой, а какой-то важный, я в них
ничего не понимаю. Все ходил под окном и курил. А мать редко видели. Говорили, больная. Или так, тяжело ей все это. Ну, отец, бывало, и в бокс заходил. Сидел. Закурит — так ругаться: нельзя! А там уж запах такой… Заживо, бедненький, гнил. Потому к нам и положили. О-ох, страсти господни!.. Ну, что, говорю им, неужто вам жалко, если покурит.
Разве они не с ним были?
Нет, придет, посидит. А мать под окном ходит. Они вон там, в вашем бывшем лежали.
Кто же с мальчиком был?
А никто. Мы. Вот я и говорю: раз хотят сами родители, неужели вам жалко?
Гонят… как собаку, что им, что?
М-да, заведующая еще ничего, а э-эта… Татьяна, у-у, змея подколодная, тихая, — сказала про заместительницу.
Вот я видел тут Зою Михайловну Тузову как дежурный врач приходила.
О-о!.. — осветилась, почмокала с сожалением. — Вот это была человек! И добра, и врач, и вообще! Ну, хорошие-то у нас не держатся. Все такие вот подбираются. А вы идите, Александр Михайлович, идите, на метро опоздаете.
Подошел к окну и только увидел мамину спину: сидела, прижав тебя, что-то нашептывала, раскачивалась.
Учитель: Итак, продолжаем разговор о корнях слов. Назови родственные слова к слову "корова". Ученик: Теленок. Учитель: Ты уверен? Ученик: А как же! Ведь она его мама.
И боялся я маму расстраивать, и боялся на метро опоздать. Полетел — только фалды плаща парусили, полетел, и с той, небесною, мешал соленую влагу, не боялся, что кто-то услышит: "Доченька! Лерочка! Гонят, гонят меня. Не дают побыть, и бегу я, бегу от тебя, но куда же? Да, домой, но разве это наш дом, он ведь там, где ты, мама. Бедный мальчик, укол, укол, вот, запомнила. И сказала. Родители бросили. Как ему одному там лежалось, умиралось при этих. Запах, запах пугал их… мать больная, а твоя что, здоровая?"
Все пройдет. Все забудут тебя. И нас. Но останется где-то в анналах карантинной клиники на год, на два равнодушная память о тебе, доченька, о твоей верной маме, о твоем жалком папе. И когда-нибудь, тоже по случаю, доброхотливо скажет сестра милосердия какой-нибудь безутешной матери: "Вот была тут у нас девочка, такая хорошенькая, а что стало, как мучилась".
Ну, ты опять пришел? Зачем? Теперь будешь сидеть. Хоть бы выспался.
Не могу. Как?
Так же. Под утро уснула.
Помогала? — о сестре, о Марии Дмитриевне.
Да-а, ничего не скажу. Хоть и глупая, все же лучше всех. Не ест, никак кружку не взять, губа мешает, проливается. Злится, плачет. Говорит плохо, невнятно.
После дождика, после ветра было ясно, омыто-свежо. Подновленные листья лаково радовались, лишь намокшие за ночь стволы по-грачиному хмуро чернели. Сухо, бодро серел асфальт, как слинявшая рабочая роба, и морковно играли на нем камушки, отражая солнце, а прожилки-трещинки влажно темнели. Реки на карте. Я глядел на свой бугорок, только нечего стало уж ему меня опасаться. Я глядел и думал по-новому: есть же, есть, наверное, в нем и наше спасение, какие-то элементы, то, чего еще нет у медиков. Но как взять? Ведь сказал же об этом даже наш уважаемый Мальчик: "При помощи коровы мы из растений получаем молоко". А другой мальчик, которого я когда-то, беря у него интервью, застал уже седовласым профессором, вздохнул между делом: "До войны у меня умер сын от дизентерии. А сейчас бы я спас его… за двадцать четыре копейки".
И теперь, когда я переношу на компьютер эту книгу, немножечко отступил даже сам лейкоз — очень многих спасают. А тогда ни Андрюше, ни Вике, никому, никому, которых мы видели, не давали ни единого шанса. Ни единого! Даже сотой доли процента.
