Нина собирает вещи, сортируя их на покрывале. Апрельский лихорадочный ветерок с размаху захлопнул форточку, чуть было не прищемив стрекозьи крылышки эльфу, успевшему таки прошмыгнуть в комнату. Вот он вьется над Нининой головой, дуя сзади на легкие пряди. Примостившись на плафоне, пускает зайчиков украденным с постели зеркальцем, которое больше его по крайней мере вдвое. В дверь стучат и, не дождавшись отзыва, входят. Это тот человек, кому Нина по повеленью начальника привезла какую-то статистику. Принес бутылку вина, конфеты, фрукты. Лучше бы дал с собой, а то хочет прямо здесь же и распить. Отказаться невежливо. Нина пьет немножко вина, осторожно ест конфеты. При первых же посягательствах выгоняет осмелевшего посетителя посредством настольной лампы. У той тяжелая металлическая ножка, а лампочку давно вывинтили – перегорела.
Пришли из магазина бурятки, принесли Нине нефритовое колечко, отдали с церемонным поклоном. Пригубили остатки вина, после чего бурятка-гостья удалилась к себе в апартаменты. Другая бурятка, глядя в пол, изготовилась ко сну и улеглась, обратив к Нине сияющее благожелательностью лицо со смеженными веками. Легла и Нина, выключив стандартное гостиничное бра. В приоткрытую балконную дверь, тихонько расширив щель, налетела тьма тьмущая фей. Живо придумали эльфу какое-то порученье и услали. Сидя с краешку на Нинином одеяле, буквально друг на друге, затеяли играть в дареное колечко. Закладывали его промеж узких ладоней и выкликали на частотах, недоступных человеческому слуху: кольцо, кольцо, ко мне! Властелинша кольца вырывалась из рук подруг на середину затоптанного коврика. Наигравшись, по очереди дунули в кольцо и надели спящей Нине на палец. Ей приснились высокогорные поляны, колышащиеся тысячами тюльпанов – в каждом цветке сидел эльф. Когда на другой день Нина улетала, она по привычке витала Бог знает где. Меж ней и людьми стоял экран, и никто не обращал вниманья на зашкаливающую красоту женщины в возрасте чуть за сорок.
Всё было как надо. Командировка прошла без сучка без задоринки, погода лётная. Сашу почти год назад распределили близко к дому, в Барнаул – на майские он приедет. Володя, тьфу-тьфу, стал немного меньше пить. Феи стучат крылышками в иллюминаторы, но пассажиров поразила неизлечимая слепота в отношении миров, соседствующих с нашим. Новокузнецк уже близко, сейчас пойдем на сниженье. Нина закрыла столик, и от напряженья лопнуло на безымянном пальце хрупкое нефритовое кольцо. Две половинки-запятые упали на ковровое покрытие. Стюардесса объявила: пассажиров просят пристегнуть ремни. А дальше отход от сценария: Новокузнецк не принимает, приготовьтесь к посадке в Горно-Алтайске. Внизу никакой облачности, и уж коли сажать, так в Барнауле. Но пролетели и над Горно-Алтайском, а стюардесса ровно воды в рот набрала. Нина подобрала обломки кольца и спрятала в сумку. Под крылом самолета теперь плоскогорье, полностью оккупированное красными тюльпанами. Далеко впереди маяк на ядерном топливе, туда ведет неширокая асфальтированная дорога. На нее пилот умудрился сесть. Прорезалась стюардесса: аэропорт Новокузнецка будет закрыт еще не менее двух часов. Спустили аварийный трап, разрешили выйти. День с приключеньями получился долгим – летели на запад. Ветер нещадно треплет тюльпаны, те храбро держатся, сложив щепотью крепкие, лишь недавно сформировавшиеся лепестки. Часа через два стихло, объявили посадку. Пересчитали пассажиров по головам, вышло минус один. Проверили по регистрационному листу – нет Нины Васильевны Пятых. После часовых поисков, когда клонилось к закату тревожно-красное солнце, обещая и завтра ветер, вызвали вертолет со спасателями из Новокузнецка. По прибытии его были ошарашены известием: Новокузнецк весь день был открыт. Значит, в эфире прозвучала дезинформация. Послали шифровку в Москву, получили приказ: рейсовому самолету следовать в пункт назначения. Тот поднялся уже в темноте, а спасатели остались на месте происшествия. Ночью шквальный ветер налетел с ясного неба, будто суммарная энергия звезд пыталась раскрутить винт вертолета, что не к месту застыл средь альпийского луга. Но винт был надежно закреплен, и досталось опять-таки тюльпанам. Эльфы как ни в чем ни бывало спали в их качающихся головках. Они ничего не весят – эльфы.
С рассветом начались упорные поиски, длившиеся много суток. Искали по-шахтерски, до упора. До скончания надежды и долее того. Находили пещеры, озёрца, медвежьи берлоги. Но никаких следов человека, уклонившегося в сторону от места вынужденной посадки, не обнаруживали. Уже спустя неделю заметили на кусте бересклета нефритовое кольцо – целое и невредимое. Позднее его показывали пассажирам, сидевшим рядом с Ниной. Они в один голос утверждали, что в конце полета у Нины на пальце лопнуло точно такое. Распалось аки звено цепи времен. Сплошной цепи, вырезанной из моржового клыка или слонового бивня умельцами севера не то юга. Не было у следователя версии, как нашла Нина лазейку в те миры, где она была более уместна.
У двух буряток буддийского вероисповедания осталось по такому же нефритовому кольцу – покупали в день Нининых сборов три одинаковых. Однако назавтра после покупки оба колечка разбились на пальцах дам-буряток, вроде бы не имеющих манеры махать руками, задевая за стенку тесного номера. О том, как далеко успела уйти от них Нина, буддийские дамы понятия не имели, но подобрали осколки и сложили в приобретённую вчера же нефритовую шкатулку. Не обменявшись по своему обыкновению ни словом, синхронно подумали, что получили некую весть. Переход человека в иное состояние всегда отмечен наводящими знаками.
В начале прошлого века была такая игра – флирт цветов или, другой вариант, флирт драгоценных камней. Игрокам раздавались карты с набором галантных фраз, каждая фраза со своим паролем. Вы передавали кому-то карту, говоря: василек. Тот читал: я вас вижу впервые. Искал в своих карточках подходящий вариант ответа. Данный текст построен на такой игре.
Черная радиотарелка начала пятидесятых годов, явственно вибрирующая при громком звуке. Выцветшая, порыжевшая, запыленная, у кого-то уж рваная, зашитая ниткой, не обязательно черной, какой придется. Хрипящая – не приведи Господь. Зато в четверг обязательно опера. Ты забыл край милый свой, бросил ты Прованс родной. Письма с моей мельницы на Даниловский рынок оборвышу. Когда мне, гаминке, уже двенадцать, мы с пятнадцатилетней Томой Завидовой в туалете центральной музыкальной школы, где она учится по классу скрипки – я вообще ни бум бум – поем всю подряд Травиату. Поделили не без труда партии, ансамбли же и хоры – вместе. Погибли! вы-ы на-авеки! о-о-о-о счастье ме-е-е-ечтанья! Они, мечтанья, уйдут не безропотно – такую подымут бурю в стакане воды! Не прохладно проститься с собой, но в слезах и стенаньях. Поколенье упущенных возможностей – коммунальных квартир, родителей за ширмой, в семнадцать лет выдаваемых трудовых книжек, проходных с табельными досками, вечернего образованья и медленного взросленья. Тягучее время в глубокой завидовской комнате – звуки приглушены мягким ковром на стене. Круглый стол с покупным букетом ромашек. Томительные вечера на бульваре промеж трамвайных путей… звоночки, звоночки – и длительное ожиданье неизвестно чего. Играем во флирт за столом, мне мачеха Томы позволила карточки переписать. Сапфир: Вы сегодня печальны. Алмаз: тому есть причины. Флирта не будет, всё скомкается, чтоб бумерангом вернуться ко мне в сыновьях. Рита, вступай, заснула? ворона, а не Альфред. В единственной комнате Завидовых кроме буфета музейный шкафчик-витрина с севрским фарфором. Мы подъедаем с Томой вдвоем макароны на коммунальной кухне. «Томочка, деточка, где то, что было в этой миске?» - спрашивает мачеха. Как забредет сюда счастье? где ему спрятаться здесь? и как его примут глубины сонных зеркал? Топаз: Вы ждете прекрасного принца? Сардоникс: иначе не может быть…
Тома немножко меня проводила, мачеха-врач, нет, враг, сейчас вернется домой. Я стою слушаю: Тома играет. Четвертый этаж, светится их окно, одно одинешенько в темной кирпичной стене – кто же его придумал? Там ненавидят друг друга вдова актера и дочь сирота от первого брака. Тьма, Тома и звуки скрипки стоят надо мной, всю ночь. Трагедия и Травиата встречают, едва проснусь: заштопанная тарелка с утра дрожит от рыданий, им в такт содрогается сердце, и жизнь – огромный театр. Опал: мы актеры на сцене жизни. Оникс: нет, то была не игра.
Сейчас мне пятнадцать – длинные руки, долгие ноги. Тома на первом курсе консерватории, у ее мачехи пенсия по инвалидности. Комнату разгородили, благо в ней два окна, и половину сдали портнихе Зое Петровне. Робкий студент-кларнетист поухаживал было за Томой. Вот уходят вдвоем под арку, а я гляжу им вослед. Однако всё рассосалось, кончилось всё ничем. То ли теперь мне радоваться, то ли мне горевать. Аметист: мы долго не виделись. Бирюза: я стала другой.
