А вот щекастый улыбчивый Боря Дверкин, спутник Виталика и Арнольда в рейдах на танцплощадку в Парке культуры имени отдыха. Чисто Вергилий — все ходы знал, заходы, приемы и ужимки, а потому был неизменно успешен.
По субботам-воскресеньям в толпе танцующих легко вылавливались более или менее смазливые чувихи, но главным вопросом оставался: «Хата есть?» Плохо без хаты, ой плохо. Выкручивались. У ребят в общежитии. В Нескучном саду. Осторожность соблюдалась, изделия номер два при себе, а Вовка Брикман вообще оригинал — пользовался экзотическим контрацептивом в виде каких-то мягких кубиков, которые следовало ввести в объект вожделения до того. Носил он их, естественно, не в аптечной упаковке, а в коробочке из-под фотопленки, чтобы родитель — следователь городской прокуратуры, о-о-о-чень проницательный — не засек. После дебюта с Валей гигиенические эти упражнения почти не затрагивали эмоциональной сферы Виталика. «И это все? — размышлял он тогда, сидя в электричке. — Увижу ли когда эту Валю?» Милые сердцу Наташи Большая и Маленькая оставались идеальными объектами воздыхания.
Все эти сто семьдесят с чем-то погонных сантиметров ее тела, вполне неуклюжего, чуть сутулого, тонконогого — не давали покоя. Узкие губы распластывались в улыбке по зубам, ромбики ноздрей дрожали: хочу. И Виталик хотел Большую Наташу. Но и Маленькую — складненькую, с розовыми пушистыми щечками и стройными ножками. Зеленое платье старомодного покроя вместе с очками и заколотыми наверх золотистыми волосами просто убивало. А когда они ехали из Питера после практики и не могли наскрести рубль на постель, она подняла ангельский взор на проводника и ангельским же голосом промолвила: «Какие матрасики симпатичные». И им разрешили спать на матрасах. Да-да, та самая, casta diva, которой он подарил перламутровый ножичек со стишками. Впрочем, была конкуренция — весьма импозантный старшекурсник положил глаз на Маленькую. Мильон терзаний. Виталик звонит из автомата на Чистых прудах. Пойдем, погуляем. Ты знаешь, не могу. Ты очень хороший. Но — не могу. Совсем? Совсем. Никогда? Тишина. Он вешает трубку. И слезы. Ох уж эти слезы. «Старинная песня, ей тысяча лет, он ее любит, она его нет». А из репродуктора над катком: «Я понапрасну ждал тебя в тот вечер, дорогая…» Надо было, надо было… Что? Speak daggers? Не умел, слюнтяй. «И только боль воспоминаний…» — слезы в будке на Чистопрудном бульваре не забыл. И вспоминал каждый раз, когда слышал арию Нормы. Ах, casta diva, casta diva… Да, и конечно, тридцать градусов мороза, хотя и март, памятник Тимирязеву, туфли тонкие, они гуляют по Арбату с Тиной. Если имя Ассоль напоминало Грею звук летящей стрелы, то Тина конечно же — звон дрожащей тетивы, когда стрела уже в полете. В перчатках стынут руки, а рядом, на витрине, мирок румяных кукол изысканно-старинный. Потом писал ей из Шхельды. Пожалуй, это была самая сумасшедшая влюбленность. И самый холодный март в его жизни. Он тут же изваял триолет — только что узнал о такой форме:
Как мстительны морозы в марте!
Мне захотелось рассказать,
Как жарко в мартовском азарте,
Как мстительны морозы в марте,
Как весело, когда на карте
Вся жизнь и можно проиграть.
Как мстительны морозы в марте,
Мне захотелось рассказать.
Тина распахнула божественные ресницы. Он ликовал.
Но я опять отвлекся.
Этот прогал между почти механическими манипуляциями в Нескучном саду и тоскливо-трепетным вожделением тезок-однокурсниц длился чуть ли не год, пока однажды — что-то праздничное со студнем из лосятины, папа-генерал только-только с охоты — Виталик не остался с Большой после ухода гостей.
Свинцовый страх обуял мальчонку. Но он храбро рассказал анекдот:
— «Гоги, я вчера спас девушку от изнасилования. — Как тебе это удалось? — Уговорил».
Посмотрел ей в глаза и услышал:
— Считай, уговорил.
Его залила волна нежности и ужаса. Ведь это не парк-культурные чувихи, это ж она, Большая Наташа. Чудо длинной шеи, гусиная кожа бедра под ладонью. И повторился конфуз первого опыта. Большой взрыв — но Вселенная не родилась, а скорее свернулась. Гарун бежал быстрее лани.
Так случалось и еще раз-другой: стоило усложнить отношение, перевести его из простенького желания в нечто большее, напридумывать райские кущи, дать волне захлестнуть себя с головой — и в растрепанный букет эмоций вплетался страх.
Лет через пятьдесят после окончания института Виталик встретил Наташу Большую. Они со вкусом пили водку в ресторанчике на Соколе, со вкусом же предавались воспоминаниям и, думается, выглядели пожилой семейной парой, решившей отдохнуть от привычного быта и надоедливых внуков. «Шли мы — луна поднималась выше из темных оград, ложной дорога казалась, я не вернулся назад», — расчувствовался Виталик. Наташа посмотрела удивленно.
Пускай проходят века, но власть любви велика, она как море шумит, она сердца нам пьянит. Марк Марьяновский, рижский инженер-поэт-композитор, написал и это, и «Встретились мы в баре ресторана», и даже «На Кавказе есть гора самая большая» — и много чего еще написал Марк, а 1944 году сгинул в Бухенвальде… А вот «Тучи над городом встали», ну да, Бернес поет в «Человеке с ружьем», написал (и слова, и музыку) некий Павел Арманд, племянник Инессы — ибо сестрички Инесса и Рене Стеффен вышли замуж за братьев Арманд, и Павел приходился сыном Рене… Понятно? Ну зачем я все это говорю… Просто оттягиваю признание: да, обманул. Все, сказал, операция прошла благополучно, ничего страшного. Осталось тебя выходить. Да, Котинька, ты уж меня, пожалуйста, выходи. Обманул. Не выходил. Господи, за что? «И сидели с ним на земле семь дней и семь ночей; и никто не говорил ему ни слова, ибо видели, что страдание его весьма велико».
Ты называла меня Котя. Когда сказала это первый раз — пахнуло детством. Там, на даче у соседей Алика Доброго, жил пухлый еврейский мальчик Костя Коган. «Котиньке, иди пить молоко», — звала его бабушка.
Давай я лучше тебе еще какой-нибудь анекдот расскажу. Ты же не знаешь анекдотов про новых русских. Да и кто они такие, не знаешь. Тогда они только-только появились — туповатые ребята с бритыми затылками и разведенными веером пальцами. Красный пиджак, цепь золотая, мобильный телефон… Что такое мобильный телефон? Маленькая трубочка в кармане, звонишь откуда хочешь, из машины, с улицы. Сейчас такие даже у школьников. А тогда они были только у богатых. Так вот, для них главное — побольше денег истратить, показать, кто богаче. Встречаются двое таких, один говорит: «Слушай, Толян, я тут галстук отхватил крутой, полштуки баксов отдал». — «Этот, что ли?» — «Ага». — «Эх, лажанулся ты, Вован. Я точно такой за штуку баксов купил».
Что, не смешно? Не поняла? Баксы? Это доллары. Сейчас вообще много непонятного. Но и хорошего. Приходишь в магазин, а там… Одной водки сортов двадцать. Может, и больше. Нет, нет, не думай, я много не пью. Ты же знаешь, я — последователь Молчалина: умеренность и аккуратность. А вот для твоих поминок водку мне продали, только когда я показал свидетельство о смерти. Мясо, правда, достал — у знакомого рубщика. Tempora mutantur, как написано в мамином дневнике. Ну кто сейчас скажет, что это такое — знакомый рубщик?
Следует ностальгический вздох.
За которым представляется уместной глава
Их бесконечные беседы во время вечерних кружений по центру, вдоль кремлевских стен, мимо только-только оформленных витрин ГУМа, по Бульварному кольцу — ох немало это значило и в памяти застряло. Умственные разговоры о мироустройстве — лет до четырнадцати, о девочках — чуть постарше, об искусстве — еще чуть постарше. И если на перегоне Покровка — Чистые пруды один из юных мыслителей высказывал и развивал идею, что множество мировых трагедий в истории обязано — увы — евреям, но не по выдуманной антисемитами причине их жестокости, замкнутости, скаредности, нежелания делиться с иноверцами огромными и якобы хитростью нажитыми богатствами, а совсем по другой причине: евреи придумали Бога, да-да, Единого, Всемогущего, именем которого в дальнейшем убивали и продолжают убивать друг друга в необъятных количествах христиане разных ветвей, христиане и мусульмане, и все дружно — самих Его изобретателей (похоже, автор этой мысли очень гордился ею, но Виталик уже позабыл, кому из них она все-таки пришла в голову), то другой, на отрезке Чистые пруды — Яузские ворота, с жаром возражал, что Бог этот как раз привнес в мир, где прежде царило язычество, милосердие, а кровавая баня религиозных войн — это, мол, следствие низменной натуры человека, которой вера противостоит своей жертвенностью, бескорыстием, любовью — да только пока победить не может, ибо Господь даровал Своему творению свободу выбора, а творение это воспользовалось Божьим даром не лучшим образом. Убедить друг дружку им в то время не удалось, каждый остался при собственном мнении, но каждый в глубине души гордился изяществом и стройностью своей аргументации.
