— Моя Рэмбо, твоя Джейн, — била себя в грудь Лайла.
— Моя хорошо мускул, твоя девочка мускул.
— Р-р-р.
— Ти-хи.
Перед самым концом фильма кто-то довольно громко откашлялся. Лайла и я замерли, но продолжали смотреть на экран.
— Я-то думала, мы тут одни, — шепнула мне Лайла.
— Я тоже, — сказала я.
Мы затихли и попытались сохранять почтительное молчание во время последних кровавых сцен с перестрелками. Для этого нам приходилось впиваться ногтями друг другу в руку и прикусывать губы. Конечно, мы давились со смеху, но не позволяли себе рассмеяться по-настоящему.
Когда фильм кончился и зажегся свет, мы снова оказались одни. Наше веселье хлынуло через край; мы прошли к выходу и увидели стоящего там директора кинотеатра.
— По-вашему, Вьетнам — это смешно?
Он выглядел внушительно, хотя былая мускулатура сменилась жирком; над верхней губой была узкая, словно нарисованная карандашом, полоска усов, как у первого адвоката Мэдисона.
— Ничуть, — сказали мы как по команде.
Он преградил нам путь к выходу.
— Что ж вы так веселились? — сказал он.
— Все здорово преувеличено, — ответила я, думая, что он поймет.
— Я там был, — сказал он, — а вы?
Лайла перепугалась и схватила меня за руку.
— Нет, сэр, — сказала я, — но мы уважаем ветеранов, которые там сражались. Мы никого не хотели обидеть. Просто нас рассмешила преувеличенная удаль.
Он уставился на меня так, словно я остановила его с помощью аргументов, тогда как на самом деле я в момент опасности просто нашла нужные слова — это был мой благоприобретенный навык.
Нам дали уйти, но попросили впредь не показываться в этом кинотеатре.
Вернуть беззаботное настроение нечего было и думать. Когда мы шли вниз по склону, направляясь домой, меня переполняла злость.
— До чего противно быть женщиной, — высказала я очевидное. — Все тобой помыкают!
Лайла еще не готова была заходить так далеко. Она пыталась понять его точку зрения. Я же мысленно делала то, чем занималась теперь все чаще и чаще: дралась врукопашную с мужчиной, но, как ни старалась, терпела поражение.
Есть хорошие парни, есть плохие; есть светлые головы и тупые качки. Мысленно я стала именно так делить их на категории. Стив, у которого было поджарое тело бегуна и мягкие движения, больше всего заботился о своей учебе. Он мог часами просиживать над учебником, пока не вызубривал наизусть нужные главы. Его родители, иммигранты-украинцы, платили за учебу сына, как и за дом, и за машину, наличными, из своих скудных и нерегулярных заработков. Так что ему сам бог велел изо дня в день корпеть над книгами.
Когда у нас со Стивом дошло до интима, я безотчетно себя обманывала. Главным для меня было доставить удовольствие Стиву — цель, так сказать, всего путешествия, — так что если при этом были какие-то ухабы, воспоминания, болезненные отблески той ночи в тоннеле, я преодолевала их в бесчувствии. Радовалась, когда был доволен Стив. Я всегда готова была вскочить с постели и пойти гулять или прочитать свое последнее стихотворение. Если мне удавалось вовремя, как из кислородной подушки, подпитать свой рассудок, секс оказывался менее мучительным.
И еще был запах его кожи. Я могла сосредоточиться на участке белого тела и начать. Поскольку Стив был нежным и пылким, я снова и снова внушала себе: «Ты не в Торден-парке, с тобой твой друг, Грегори Мэдисон в тюрьме, у тебя все в ажуре». Часто это помогало мне справиться с собой, как зубовный скрежет при катании с американских гор, которое на первый взгляд доставляет огромное удовольствие всем, кроме тебя. Не можешь получить удовольствие — притворяйся. Мозги-то еще работают.
К концу учебного года за мной утвердилась репутация этакой пухленькой продвинутой дивы. Меня знали и студенты факультета искусств, и поэты. Я устроила вечеринку, не сомневаясь, что придет уйма народу; так и случилось. Стив купил мне танцевальные версии моих любимых песен на гибких пластинках из белого винила и переписал их на магнитофон, чтобы под него можно было потанцевать.
Вернувшиеся из Лондона Мэри-Элис и Кейси тоже пришли на вечеринку. Весь дом гудел, но на этот раз от моей музыки и моих друзей. По спецкурсам Каррута и Карвера я получила пятерки и посещала теперь занятия у поэта по имени Джек Гилберт.[14] Невероятная удача: пришел даже Гилберт! По мере того, как гости пьянели, приготовленный в мусорном ведре пунш из дешевой бурды пополнялся все новыми и новыми ингредиентами. Пряности из запасов Лайлы полетели туда целиком, а мелкие предметы вроде столовых вилок и листьев комнатных растений присоединялись к мускатным орехам и арроуруту.
Вдруг стали появляться гости, которых мы не знали, — парни. Их, накачанных и бесцеремонных, как магнитом тянуло к хорошеньким девушкам. В первую очередь — к Мэри-Элис, которая успела надраться до чертиков. Танцы на пятачке стали сексуальными. Стив чуть не подрался из-за девушки с одним из чужаков. Музыка стала громче, динамик ревел, спиртное закончилось. В результате самые разумные и трезвые из тех, что еще не ушли, потянулись к выходу. Я стояла рядом с Мэри-Элис, как бойкий скотчтерьер. Когда к ней подваливали парни, я уводила их в сторону. Пришлось пригрозить им тем, что вызывало у них уважение: мужским присутствием. Я соврала, что ее парень, капитан баскетбольной команды, вот-вот придет сюда со своими игроками. Чтобы они не сомневались, я напускала на себя суровый вид и выражалась откровенно, без экивоков. У меня был большой опыт общения с полицейскими, которые неплохо владели языком улицы.
Мэри-Элис решила уйти, и мы со Стивом попросили надежного человека довести ее до дому. Прощаясь с нами у порога, она как-то резко вырубилась. Мы столпились вокруг, а она так и лежала пластом. Вначале я подумала, что это прикол, и сказала: «Кончай, Мэри-Элис, поднимайся». Когда она падала, ее роскошные волосы золотистой россыпью взметнулись вверх и в стороны.
Опустившись на четвереньки, я стала ее теребить. Все было напрасно. Сквозь группу зевак и чужаков ко мне пробился Стив. Кто-то предложил отвезти Мэри-Элис домой на машине.
Когда я это вспоминаю, мне в голову приходят только сравнения с собаками. От бойкого скотчтерьера до жесткого фокса и какого-то зверя нечеловеческой силы. Я даже не позволила Стиву нести ее. Сама подняла Мэри-Элис на руки — без малого пятьдесят кило — и потащила в комнату Лайлы, а Стив и Лайла расчищали мне дорогу. Мы уложили ее на кровать. У этой пьяной студентки был вид спящего ангела. Остаток ночи я ее сторожила, чтобы так оно и осталось. Когда соседи, устав от пьяных криков, вызвали полицию, я выпроводила последних гостей. Самых захмелевших вывели мы с Лайлой и Стивом. Мэри-Элис провела ночь у нас. Утром все поверхности в квартире оказались липкими, а на полу за кушеткой обнаружилась чья-то подруга, в полной отключке.
Летом между третьим и четвертым курсом мы со Стивом жили вместе все в той же квартире и посещали факультативные занятия летней школы. В моральном плане мама смирилась с нашим сожительством, говоря: «По крайней мере, у тебя есть бесплатный телохранитель». После летней школы я впервые попробовала себя на преподавательской работе в качестве ассистента в лагере искусств для одаренных студентов Бакнеллского университета. Если не стану юристом, решила я, то буду преподавать. Тогда мне еще не дано было знать, что преподавание станет делом всей моей жизни, дорогой к себе.
К четвертому, выпускному, курсу я стала постоянной участницей чтений поэзии и прозы в нашем кампусе. Помимо этого, я подрабатывала официанткой в пиццерии «Космос» на Маршалл-стрит, и мой рабочий график, вкупе с посещением литературных вечеров, означал, что я нечасто бывала дома. Лайла, как мне казалось, ничего не имела против. Квартира была либо в ее полном распоряжении, либо в мирном совместном пользовании с нашим новым квартирантом Пэтом.
Лайла нашла Пэта через кафедру антропологии. Двумя годами младше нас, он был только на втором курсе. В его комнате мы с Лайлой видели порножурналы, фетишистские издания вроде «Буферов» и один журнал, целиком посвященный голым толстухам. Но за комнату он платил исправно и не совался в наши дела. Я была рада, что хотя бы внешность у него не затрапезная, в отличие от остальных студентов-антропологов. Он был высок и строен, с черными волосами по плечи и гордился своими итальянскими корнями. Пэт обожал шокировать публику. Он показал нам с Лайлой «зеркало»-расширитель, который стащил у родича-гинеколога и подвесил к шнурку выключателя у себя над головой.
К концу ноября мы, все трое, стали кое-как притираться друг к другу. Еще через пару месяцев Лайла и я привыкли к его розыгрышам. Он мог коснуться твоей ключицы и спросить: «Ой, что это у тебя?» Наклонишь голову посмотреть, а он возьмет да и щипнет тебя за подбородок. Или приносит тебе чашку кофе, но, как только захочешь ее взять, отдергивает назад. Он вечно нас дразнил, но, если не заходил слишком далеко, мы не роптали. Лайла, у которой был младший брат, говорила мне, что из-за присутствия Пэта у нее такое чувство, будто она и не уезжала из дому.
