Должен ли я закончить в Париже «Arizona Dream», продолжая монтировать этот так нелегко дающийся мне фильм, или вернуться в Сараево? В растерянности, днем и ночью я названивал в Сараево. Когда перед зданием Скупщины Боснии и Герцеговины начались беспорядки, мне позвонили, чтобы узнать, что я об этом думаю. Мое идея заключалась в том, что горожанам ни в коем случае не надо воевать с ЮНА, потому что они гораздо слабей и будет много жертв. Я просил передать, что не стоит играть в партизан и немцев, и что ж теперь, при таком разделении ролей, получается, что сербы - это немцы-фашисты, а мусульмане и прочие - партизаны?! Немало народу были тогда были моими словами оскорблены, но я уверен, что многие думали так же, но были вынуждены молчать из-за страха, переживаемого ими в тяжкой реальности осажденного города. На мою пацифистскую идею откликнулся только некий поп-певец, но и он представил дело в соответствии с имеющимся запросом: надо поднять людей на оборону Сараево, точнее, на войну против сербов, а не на мир любой ценой, что имел в виду я.
- Эмир, нам нужен твой крик, а не шепот, - сказал певец и стал городским героем, а автор «Долли Белл» и «Папы в командировке» уже без пяти минут государственным изменником.
И я твердо решил, что должен вмешаться в трагедию родного города. Купил уже себе билет на самолет до Сараево, но это мое намерение было пресечено Зораном Биланом, позвонившем мне в Париж:
- Братишка, не приезжай ни в коем разе, - сказал он. - Ты тут - человек, которого хотят убить.
- Кто хочет меня убить? - спросил я, а он говорит:
- Патриоты!
- За то, что я написал в «Le Monde» что Алия - генерал без армии?!?
- Не знаю за что, но не приезжай!
- Ну так я же, говоря это, и тех, кто обстреливает город тоже не пощадил!
- Не важно, что ты там сказал, ты, братишка, ничего не понял, тут все переменилось. У нас тут слова больше не работают, у всех мозги поотшибало. То же и у сербов. Пойми, тут как в ковбойском фильме. Как Нока наш говорит: «Не знаю, кто хуже, те, кто на меня нападает или защищает!»
- Неужто и впрямь у Алии есть армия? - спросил я братишку, а он говорит:
- Забудь ты про эту хрень, у кого есть армия, у кого нет, главное - не приезжай. Если что изменится, я тебе позвоню!
Разрушитель вышеградского памятника Андричу тоже сыграл в самом начале войны свою роль. Не такую значительную, как собирался, но и ее хватило, чтобы получить свое место в очереди на памятник. Любой, ненавидевший сербов и партизан, приобретал репутацию правозащитника и кандидата на увековечивание. Если бы представился случай провести тот эксперимент по принуждению к прочтению сочинений Андрича, то, я уверен, Шабанович по другому оценил бы предложенную ему умниками роль. А именно: взорвать дамбу вышеградской гидроэлектростанции! Репортеру «Вечерних новостей» Радою Андричу он объяснил это так:
- Затоплю все Сербию от Дединья до самого дома Милошевича.
В разговор с этим человеком вмешался генерал Куканьяц, комендант Сараевского военного округа. Народным языком говорил он с взволнованным Шабановичем, который обещал взорвать дамбу чтобы отомстить за злодеяния аркановых гвардейцев в зворницкой области. В конце объявился и Алия Изетбегович и их разговор показали в теленовостях. Президент говорил с Шабановичем участливым тоном, как с родным сыном. Тот настаивал, что уничтожит все, а президент говорил ему:
- Подожди, Шабанович, брось ты это, прошу тебя, ну, не сейчас же, честное слово...!
А мы, телезрители, понимали, что до затопления дело дойдет обязательно, сейчас или позже ночью. Это было похоже на титры немого фильма, описывающие будущие события.
Несмотря на президентские уговоры «... ну, не сейчас же...» Шабанович спустил часть воды с вышеградской плотины.
И, поскольку дом Шабановича находился в Незуцах, предместье Вышеграда, он ради великой идеи затопления Сербии от Дединья до милошевичева дома затопил и свой собственный дом! Бурный поток перевернул строение и утащил его с собой, причем в общем-целом дом остался невредим и не развалился. С глубочайшей тоской смотрел Шабанович на свой дом, уносимый потоком в Сербию, и уныло вспоминал предвыборные обещания СДА в Фоче, где сторонники Изетбеговича клокотали от ярости и обещали, если дело дойдет до войны, отомстить сербам за каждого убитого на Дрине во времена Второй мировой мусульманина. Те, кто обещал все это Шабановичу, уже сбежали от сербской армии в Сараево, а он остался один и смотрел на речной поток. Молил он о чуде, кланяясь Аллаху и молясь, чтобы какая-нибудь сила повернула течение реки вспять. И если этого не сможет сделать Аллах, то, может, получится у американцев? В конце концов он и сам сбежал от сербов из Вышеграда в Сараево и продолжал там просить чуда.
Молиться, чтобы Дрина потекла назад и его дом вернулся из Сербии в Незуцы.
А я все ждал звонка Зорана Билана из Сараево. Может, что изменилось, думал я? Нет ли каких хороших новостей? Неужто я действительно был так быстро вычеркнут из списка сараевцев?! Но скоро все надежды были похоронены. Телефонная связь с Сараево была прервана, и я, уже без особых сомнений, отказался от возвращения в родные места. Билан так больше и не позвонил, и не только из-за оборванной связи. Как это ни ужасно, но биланова мама Кайя была зарезана на пороге собственного дома в Яйце. Партизанку и ветерана войны, как утверждала ее оставшаяся в Белграде сестра, зарезали члены военного формирования "Белые Орлы". А я и так уже знал, как мало у них общего с гордыми птицами, символом героической борьбы сербского народа за свободу. Тот, кто прирезал тетю Кайю на пороге ее собственного дома, был не орлом, а крысой.
Возвращение в родной город становилось все более проблематичным. И вовсе не из-за страха. Дело было в сложности психологической. Чтобы вернуться в Сараево, я должен был пойти на компромисс, к которому не был готов.
Вместо возвращения в родной город я пытался представить, что будет, если я внезапно в нем окажусь? Пришлось бы мне там нахлобучить себе на плечи новую голову, а эту старую снять, завернуть в газету и выбросить в Миляцку. И той новой головой должен был бы я оплевывать все, что думал, во что верил и что говорил! Все то, что оставил мне в наследство отец! Никогда эта новая голова не прижилась бы ко мне, даже если бы хирургическая операция прошла успешно. Обе головы ругались бы без остановки, и это превратилось бы в настоящий кошмар. Старая упрямо требовала бы от новой своей сестры, чтобы та отринула разжигающие войну суждения, потому что вовсе не была согласна с подобным пониманием вещей. А ведь именно это от нее и потребовалось бы, согласиться, потому что доверять только своим глазам стало непозволительно. Особенно тяжело было с этой старой головой из-за ее упрямства. Она никогда не позволила бы своей сестре позабыть о причинах, приведших к войне, как бы жестока та ни была. И тогда эта новая голова стала бы кричать и говорить то, чего в тяжелую минуту говорить не стоит, вот до чего ее довели. То есть, одна голова страдала бы потому, что ей надо изменить себе, а вторая потому что ее мучает сестра.
Из-за всего этого, а также из-за многих других не упомянутых здесь причин, в Сараево я не поехал. В жизни, как и в кино, я оказался слишком старомоден. Ну не нравилось мне все это международное сообщество с этим его невероятным гуманизмом, что уж говорить о наших простаках. О последних лучше всего свидетельствует протокол, который Сенка раздобыла от нашей родственницы Дуни Нуманкадич. В этой бумаге описывается, как некий высокий чин военной полиции Боснии и Герцеговины, небезызвестный Эдо Лучаревич, вместе с несколькими полицейскими ворвался в квартиру Мурата Кустурицы на улице Кати Говорушич 9а, и нашел в шкафу бомбу, которую спрятал там "террорист", как написано в бумаге, Мурат Кустурица. Протокол был, в качестве понятого, подписан нашей соседкой Родич:
- Что ж они с ней, беднягой, сделали, что ей пришлось подписывать такую ложь.
Кстати, борцы за независимую Боснию, помимо обороны города занимались кое-чем еще:
- Вот ведь паршивцы, в том шкафу я хранила две с половиной тысячи долларов, которые ты отдал нам на хранение, когда мы возвращались из Америки домой, - сказала мне Сенка.
Когда я перевез Сенку из Херцег Нови в Париж, мы поставили себе спутниковую антенну и смотрели новости, освещавшие войну с разных сторон, и в этом была теперь вся наша жизнь. Смотря все эти передачи на разных каналах, наблюдая разницу в толковании одних и тех же событий, понял я, что Гитлеру, для успеха его злодейской политики, не хватало только телевидения. Никто не справился бы с ним, имей он свой телеканал!
