Наверху Уоттона ждала нежданная встреча. Заправляя свой скорбный инструмент в штаны, он выволок ноги из уборной и столкнулся с пухловатым мужчиной средних лет, лысым, если не считать полоски рыжего утесника, тянувшейся сзади от уха до уха, — мужчина этот выходил с перекинутым через плечо вещевым мешком из комнаты напротив. Одет он был по-пролетарски неброско — джинсы, кроссовки, хлопчатобумажная спортивная фуфайка — и вид имел вороватый. Эти двое несколько секунд простояли на сумрачном огрызке лестничной площадки, затем Уоттон представился: «Я Генри Уоттон. Пришел в гости к… Колу?».
— Его зовут Кэл, — ответил рыжий, — и, — продолжал он, словно плюя из сумрака ядом в неприкрытый глаз Уоттон, — я вас знаю.
— Вот как? — Уоттон нимало не удивился. — И где же мы имели удовольствие?
— А мы его не имели, — прошипел собеседник Уоттона, — просто лет пятнадцать назад у меня был приятель по имени Герман. И один богатый пидер — мерзкий такой типчик, — привязался к нему. Все это было в Сохо. Герман здорово сидел на игле…
— Moi aussi[76]…
— А тот хмырь снабжал его наркотой и трахал — потому что Герман еще и торговал собой. Вам все это ни о чем не напоминает, мистер Уоттон?
— Отчасти… быть может…
— Пидер пригласил Германа на вечеринку. Не знаю, что там творилось, — скорее всего, обычная дерьмовая ромашка, тогда это было в моде — да только дело в том… — голос его, до сей поры приглушенный, зазвучал теперь сдавленно, однако набрал силу, — дело в том, что кончилось все его смертью. Смертью, на хер! Я уже много лет, много долбанных лет, ищу говнюка, который его туда затащил. Я знаю его дружков, знаю еще одного гада, с которым он шьется, я даже имя его знаю — Дориан, мать его, Грей — и ваше тоже. — Рыжик замолк, пыхтя и отдуваясь — впрочем, если он рассчитывал, что Уоттона его откровения как-то взволнуют, его ожидало разочарование.
— Мм, да, Герман — конечно, я его помню. Соверше-енно очаровательный юноша. Я знал его — но только плотски — в те дни, когда был скорее активным гомосексуалистом, чем пассивным хозяином дома свиданий. Интересно, что вы вините в смерти Германа именно Дориана Грея, — кстати, он говорил мне о ваших убийственных планах на его счет, — поскольку, если вы не верите, что ваш друг покончил с собой, тогда винить в его смерти вам следует меня, — Уоттон, сделав жест, вобравший в себя всю бесстрашную снисходительность, какой отличалась его жизнь, взял Рыжика за руку и, опираясь на пухлого скинхеда (можно ли называть скинхедом человека, не обрившего голову, но оскинхедившегося путем скорее естественным? Что значит «быть скинхедом» — как и быть гомосексуалистом — вопрос ли это атрибуции или самой его сущности?), развернулся и начал спускаться по лестнице. Когда оба предстали перед обитателями pays bas[77], Уоттон говорил: — …это я дал Герману дозу, которая прикончила его … Тем не менее — хоть это не образует какого бы от ни было ретроспективного оправдания, Герман отомстил мне из могилы, — Уоттон сделал эффектную паузу и с безутешным всхлипом закончил: — Урх! Это он наградил меня СПИДом.
— Вижу, вы познакомились с Рыжиком, — сказал Кэл Девениш, щурясь на них сквозь вонючий дым, заволокший его длинное лицо, — он мой надомный дилер.
— Господи, а это что значит? — поинтересовался Фертик.
— Ровно то, что я и сказал. Я позволил Рыжику поселиться в свободной спальне, а он в благодарность предоставляет мне и моим друзьям приоритетное обслуживание, снабжая нас наркотой. У тебя что-нибудь найдется для нас, Рыжик?
— Возможно, — ответил Рыжик, однако то, как он ухватился за лямку вещевого мешка, подтвердило — найдется.
— Ну, если так, может, обслужишь, прежде чем уйти, всю нашу компанию? Кто-нибудь чего-нибудь хочет? За его гаррик и коку могу поручиться; Эксти у меня и так хватает …
Уоттон, стоявший, глядя в щель между шторами на пустую ночную улицу, выбрал этот миг, чтобы театрально возобновить разговор с Рыжиком. «Если желаете, я вам его отдам, — произнес он лишенным эмоций голосом. — Дориана Грея, то есть».
Наступило молчание, открывшаяся было наркотическая биржа прервала работу.
— Как это? — спросил Рыжик.
— Я скажу вам, где и когда его можно найти. Если желаете обстоятельно подготовиться, вот вам его адрес. — Он вручил Рыжику визитную карточку. — Думаю, — смакуя слова, продолжал Уоттон, — то, что убить его следует именно вам, Рыжик, идея совсем неплохая. — Поезд, везущий отработанные сердечники атомного котла, выбрал это мгновение, чтобы сотрясти дом, как терьер сотрясает кость. Все завибрировало, бумажный курган зашуршал. У Гэвина с Фертиком лица были такие, точно им казалось, будто эти грохот и лязг исходят от разгневанного божества, решившего, наконец, покарать Уоттона, однако сам он отнесся к ним с полным безразличием. — Сейчас Дориан в Лаймхаусе, в приюте наркоманов. Я знаю об этом, потому что разговаривал с ним нынче вечером. — Он повернулся к Девенишу. — Найдется у вас план города?
— А как я внутрь попаду? — спросил Рыжик, укладывая нераспроданный товар обратно в мешок.
— Просто. Скажите правду — что пришли повидаться с Дорианом Греем. Он тамошний завсегдатай, так что вас впустят. Это здесь, — Уоттон показал место на плане. — Удачной охоты.
Бывший скинхед, не попрощавшись, вышел через парадную дверь. «У него есть свой ключ», — пробормотал Девениш, как если бы Рыжик был его сыном-подростком, отправившимся на приятельскую вечеринку, а странные люди, набившиеся к нему в дом, на самом-то деле — друзьями семьи, поинтересовавшимися, как Рыжик вернется домой. «Не знаю, зачем он вообще нам нужен, — проблеяла Зиппи, покачивая обтянутым тканью лоном в такт лившейся из скрытых динамиков музыке, — он ничуть не забавный и не сексуальный». Зиппи старалась выглядеть соблазнительной, однако никто на нее внимания не обращал. Девениш весь ушел в докуривание косячка; прочие пребывали в разнообразных состояниях потрясенного молчания. Вечер, подобно автомобилю, который беспечно гоняли по зимним дорогам захмелевшие подростки, вылетел на полосу черного льда. Колеса его вращались впустую, двигатель визжал, ветер несся мимо темных, забрызганных дождем окон. Внутри же пятеро пассажиров, поджав колени к ребрам, в отчаянном молчании ждали неизбежного столкновения.
— Вы думаете, — спросил, наконец, Фертик, поскольку барьер, разделяющий встречные полосы, на их автостраде отсутствовал, — что он и вправду убьет Дориана?
— Нет, — вздохнул Уоттон, — не думаю. Во всяком случае, не сегодня. Он же не дурак, не так ли?
— Рыжик? — Девениш выдавил из себя клуб дыма. — Нет, Рыжик далеко не дурак. Он человек подвижный и понемногу лезет на самый наверх; у него дети — с матерью их он разошелся, та живет в Кенсал-Грин; а дилерством занимается еще с приготовительной школы.
— Слишком много свидетелей, — Уоттон проигнорировал этот вздор. — Думаю, Рыжик отправился на рекогносцировку. Он так долго ждал благоприятного момента, вряд ли ему захочется испортить все неуместной спешкой.
— Могу я спросить, — Гэвин выговаривал слова очень отчетливо, пусть и немного пискляво — атмосфера в комнате сгустилась настолько, что ему казалось, будто он дышит гелием, — почему вы решили, что Дориану надлежит умереть?
Уоттон не поспешил с ответом. Он обернул вокруг бедер полы своего «Кромби» и обогнул наваленную Девенишем груду словесного шлака. Он снова занял свое место на удивительном троне Прекрасной Эпохи, принял предложенное хозяином блюдо, втянул с него носом дорожку, взял у Зиппи бокал вина и осушил его. А потом принялся умерщвлять курда. Все присутствующие понимали, что сейчас будет произнесена речь, понимали так ясно, как если бы из грязной кухоньки выступил, облаченный в клетчатый жилет распорядитель вечера, постучал деревянным молоточком по столу и объявил: «Сонный господин мой, гулящие леди и одурманенные джентльмены, прошу тишины, ибо умирающий мистер Генри Уоттон, ненавидящий сам себя педераст, наркоман и человек, пострадавший от СПИДа, произнесет сейчас бравурно-бредовое слово».
— Я думаю, все мы знаем, почему Дориану надлежит умереть. Де Куинси был не совсем прав. Убийство не следует рассматривать как одно из изящных искусств, оно, скорее, представляет собой одну из наиболее сумасбродных разновидностей массовых развлечений. С учетом сказанного, мы, я думаю, согласимся с тем, что Дориан обратился в разъездного комедианта и его необходимо остановить. Правда, у нас нет конкретных доказательств того, что он повинен в смертях Бэза и Алана, Октавию же и Германа можно обозначить как погибших в ходе военных действий. Если мы передадим имеющиеся у нас улики наряду недоумков, те, вероятно, скажут, что мы страдаем галлюцинациями, порожденными либо наркотиками и болезнью, либо просто злобными пароксизмами трех стареющих педерастов, отвергнутых этим Адонисом.
