Немедленно произошли несколько событий разного масштаба, но одинаково прекрасных.
Прежде всего мгновенно прекратился снегопад, будто и не было его, а на чистом небе засверкала, перекрывая всю городскую иллюминацию, граненая сталь звезд. И одна из них, невиданно крупная, взошла в самый зенит.
Одновременно младенец решительно выпростался из тонкой пелены, открылось полуобнаженное детское тело в обычных перевязочках и ямках, необъяснимо — при смуглой-то матери-брюнетке! — светлые кудри засияли вкруг гордо поднятой головы, и дитя взглянуло в глаза дарителю серьезно и строго.
В тот же миг откуда-то донесся звон — скорее всего от той церкви, что возле театра.
Максим вытащил все, до единой бумажки, деньги и протянул их женщине. При этом, будем откровенны, в голове его успела мелькнуть мысль «если что, у Ирки стрельну до завтра… нет, до послезавтра, завтра банки закрыты». Однако женщина, как и следовало ожидать, денег не взяла, и зеленые листки тихо слетели к ее босым ногам и легли у них, и уже было не разобрать, то ли бумага это, то ли мелкая листва олив.
Прижимая младенца к груди, мать повернулась и пошла, и долго была видна ее белая одежда.
И Максим ехал за нею, не замечая, что вовремя переключаются и дают ему проезд светофоры, что нет уже вообще никаких пробок, а водители никогда не вылезают на желтый, уступают друг другу дорогу и не ругают друг друга из-за закрытых стекол козлами и еще хуже. Он ехал, впереди мелькало что-то белое, но, возможно, это был уже просто снежный вихрь, ведь снег снова повалил — зима все-таки.
Ну, потом он заскочил за Ириной, которая не стала обижаться, а с пониманием выслушала рассказ о ситуации на дорогах, потом они вполне успели на вечеринку и зажигали там всю ночь, потом праздники кончились, и все пошло обычным путем.
Все деньги нашлись на своем месте, в бумажнике, только влажные. Может, туда снег попал, когда Максим гаишнику давал, будучи остановлен утром после вечеринки.
Ни друзьям, ни Ирине — она вообще такого не признает — Максим рассказывать о том, что ему привиделось во время короткого сна в пробке, не стал.
А в церкви поставил свечку, просто так, без особой просьбы к Тому, Кому ставил.
Только одно изменилось в его жизни после запомнившегося рождественского вечера — он никогда больше не произносит слово «блин».
Чего мы и всем нам желаем.
Желтый.
Еще один короткий рассказ о перекрестке
Два человека не виделись лет десять. Или пятнадцать, что в общем-то одно и то же.
Прошли эти пятнадцать лет (или десять, какая разница), и жизнь изменилась.
Один из тех, о ком тут речь, стал богатым и знаменитым. Собственно говоря, за эти десять—пятнадцать лет все стали богатыми и знаменитыми, то есть все, кто стал. А кто не стал, те и не могли ни при каком раскладе разбогатеть и прославиться, не было, значит, для этого у них необходимых данных.
Вот второй как раз и не стал. Вернее, он немного разбогател: навсегда прекратил занимать у знакомых деньги до зарплаты и купил подержанный японский автомобиль. Еще и прославился немного, так что его фамилию теперь знают человек сто, если не все триста: она есть в списке работников компании, в которой он служит, а список доступен для пользователей внутренней компьютерной сети.
В общем, эти двое уже и забыли друг о друге, если честно. У них не было никаких точек пересечения, как говорится.
А спустя эти самые не то десять, не то пятнадцать лет раздельного существования такая точка нашлась. Ею оказался светофор на том месте, где машины выезжают с площади Белорусского вокзала в сторону Лесной улицы, а другие тем временем въезжают с Ленинградского проспекта на улицу 1-я Тверская-Ямская.
Это известный перекресток, блин!
Там всегда находится какой-нибудь козел, который прется, тварь, на желтый!!
И перегораживает всем дорогу, и хорошо еще, если ему в бок, суке, не въедет никто!!!
Короче, уже все ясно. Тот, который разбогател, зажигал всю ночь в закрытом наглухо клубе. С недосыпу он теперь и выехал на середину перекрестка под желтый. Выехал в своем джипе за сто сорок тысяч долларов, марку и модель не будем даже называть, не в них дело. А тот, который рассекал в подержанном японском седане компактного класса, двигаясь в плотном потоке из дому на службу, в бок ему и впоролся, конечно.
Одним словом, большие неприятности, и никакая страховка тут ничего не решает. В том джипе одна дверь, может, больше стоит, чем весь этот седан.
Однако водители вышли и узнали друг друга. Они крепко обнялись, обрадовавшись встрече после долгих лет разлуки. Потом, не дожидаясь гаишника, медленно пересекавшего улицу от своего поста рядом со светофором, они отогнали машины к тротуару за углом и принялись беседовать о новостях, случившихся за минувшие годы. Примерно через полчаса они разъехались, обменявшись, конечно, номерами мобильных…
И ничего тут нет удивительного, согласитесь, что для человека действительно обеспеченного какие-то двадцать тысяч за ремонт джипового бока — не деньги. Сто долларов за старую японскую фару с разборки — тоже не сумма, даже для служащего. Дружба дороже стоит.
А вот звонить никто, конечно, никому не стал. Говорить-то особенно не о чем. Не то десять лет прошло, не то пятнадцать, интересы у каждого свои.
Так что история получилась все-таки грустная.
Вы уж простите.
Сокровище.
Еще один рассказ о деньгах и счастье
Дом начали сносить ранним весенним утром при беспощадном свете, падавшем на город с еще холодного, но уже высокого неба. В этом свете прекрасно выглядела японская и скандинавская тяжелая техника, почти вся желто-красная. Утренний мир искаженно отражался в поверхностях ее важнейших деталей, сделанных из полированной нержавеющей стали, и в выпуклых стеклах кабин. Техника пускала сиреневый дым с тонким, слегка ядовитым химическим запахом и сдержанно, пока вхолостую, рычала.
А дом, жильцы которого давно его оставили, выглядел ужасно, как запущенный в районной больнице старик-пациент. Пыльные окна смотрели серыми катарактами, стены были покрыты лишаями плесени, настежь открытая дверь косо висела на одной петле, и в черном провале подъезда проглядывала сломанным протезом лестница с вырванными через одну ступенями и арматурой вместо них. От дома метров на двадцать несло едкой сыростью и затхлым дыханием распада.
Естественно, такой дом необходимо было снести как можно быстрее. За ним уже толпились, очевидно тяготясь неподобающей второплановостью, высотные новостройки. Хорошо промытые стеклопакеты брезгливо глядели поверх проваленной, косо съехавшей крыши нищего соседа, в зеркальных двухэтажных стеклах пентхаусов стыла окружающая пустота, которой предстояло скоро наполниться этажами еще одного корпуса, под него и освобождали поляну.
Здесь автор самонадеянно позволит себе отвлечься и объяснить, откуда взялось это выражение — «освободить поляну». Недавно по телевизору в какой-то сравнительно культурной программе, то есть без светских девушек и депутатов, один приятель автора вел интеллигентную беседу с молодым коллегой. Ну, конечно, на приятеля смотреть было интересно и тревожно, как бы чего не ляпнул, но он как раз все говорил толково и внятно. Мол, главное, чтобы не порвалась связь времен, чтобы младая жизнь играла там, где ей положено, потому что все проходит, но искусство вечно и его надо бы передать в надежные руки — в общем, вполне по-доброму. И тут юноша перебивает собеседника и говорит буквально следующее: «Короче, освобождать поляну пора, вот что. Убирайте свой отстой, папики, — и досвидос». Кто не верит, что были употреблены слова «отстой», «папики» и «досвидос», тот может посмотреть запись передачи, домашние приятеля сделали… Однако на мэтра наибольшее впечатление произвели даже не загадочные, но очевидно грубые слова, а образное выражение насчет поляны. Горестно качая головой, потерявшей большую часть волос на полях сражений за чистое и вольное искусство, и тряся поседевшей в этих же боях бородой, он все повторял: «Освобождать поляну, значит… Что ж им, места не хватает, что ли?» Вот и автор с тех пор все никак не выкинет из головы это страшное, неотвратимое «освобождение поляны» — и вставил его в текст, как только нашлось первое подходящее место.
Впрочем, не будем о грустном, продолжим описание смерти.
Дом умирал тяжело и неохотно.
Ковш на толстом выдвижном стержне плыл в уже полном дневного сияния воздухе и мощно ударял в ветхую стену. Однако стена вопреки очевидной безнадежности сопротивления лишь осыпала грязную штукатурку, обнажая желтую, удивительно свежую дранку. Ковш, яростно скалясь всеми своими японскими зубами, снова и снова врезался в стену, но рухлядь поддавалась медленно, роняя в облаках удушливой пыли небольшие, с неровными острыми краями осколки намертво сцепившихся кирпичей… Наконец открывался пролом, в котором возникала комната, похожая отсутствием четвертой стены на реалистическую театральную декорацию. Изнутри комната была на треть высоты покрашена голубой масляной краской, далее шла штукатурка, потолка, как и положено декорации, помещение не имело вовсе. Резко очерчивались светлые прямоугольные пятна от настенных календарей, семейных портретов и выпускных школьных фотографий в рамках, которые здесь, вероятно, долго висели. Распахнув дверцу с зеленоватым зеркалом, сползал к краю провисшего пола платяной шкаф из облезлой фанеры, и любопытный наблюдатель с особо острым зрением мог рассмотреть в его темных недрах несколько забытых одежек на проволочных плечиках. Там висели допотопный мундир советского офицера с золотыми выгнутыми крылышками погон и стоячим воротником, синее длинное панбархатное платье со сборчатым лифом и неожиданная детская стеганая нейлоновая куртка, залетевшая сюда уже в поздних восьмидесятых, когда владелец был сдан деду с бабкой на время дальней родительской командировки. Автору известна хозяйка одной изысканнейшей галереи, которая за старые тряпки дала бы вполне приличные современные деньги… Но поздно — шкаф ползет по рассыпающемуся полу и рушится с высокого четвертого этажа в огромную, дымящую пылью кучу мусора, а за ним летят колченогая кухонная табуретка, мятое коричневое эмалированное ведро без ручки и виляющий пестреньким, в матерчатой оплетке шнуром утюг. Только узкая кушетка, покрытая гэдээровским гобеленом с оленями, еще отчаянно жмется к стене, но и ей не устоять.
