Как весело, как забавно гонять цветные шары: вот только когда шар падает на землю, у тебя щемит сердце, как при виде задавленного пса на большой дороге.
— Доктор Мажио, коммунист, — сказала она.
— Кажется, да. Я ему завидую. Его счастье, что он верит. А я распростился со всеми абсолютными истинами в часовне св. Пришествия. Знаешь, они ведь когда-то думали, что у меня призвание к духовной карьере.
— Может, в тебе пропал священник.
— Во мне? Ты смеешься. Дай-ка сюда руку. Не очень благочестиво, правда?
Я издевался над собой, даже обнимая ее. Я кидался в наслаждение очертя голову, как самоубийца на мостовую.
Что заставило нас после короткого, но яростного приступа страсти снова заговорить о Джонсе? В памяти у меня смешались разные дни, разные объятия, разные споры, разные ссоры — все они были прологом к последней, решающей ссоре. Был такой день, когда она ушла раньше и на мой вопрос, почему — Анхел еще не скоро должен вернуться из школы, — ответила:
— Я обещала Джонсу, что поучусь у него играть в рамс.
Прошло всего десять дней с тех пор, как я поместил Джонса под одну с ней крышу, и, когда она мне это сказала, я вздрогнул от предчувствия ревности, как от озноба, предвещающего лихорадку.
— Это, должно быть, увлекательная игра. Ты предпочитаешь ее нашим свиданиям?
— Милый, сколько можно этим заниматься? Мне не хочется его обманывать. Он приятный гость, Анхел его любит. Он часто играет с ним.
В следующий раз, много позже, ссора началась с другого. Марта меня вдруг спросила — это были ее первые слова после того, как мы оторвались друг от друга:
— Скажи, мошка — это муха?
— Нет, маленький комар. А почему ты спрашиваешь?
— Джонс всегда зовет собаку Мошка, и она бежит на зов. Ее настоящее имя Дон-Жуан, но она к нему так и не привыкла.
— Ты еще скажешь, что и собака любит Джонса.
— Она, правда, его любит — даже больше, чем Луиса. Луис всегда ее кормит, он не дает ее кормить даже Анхелу, но стоит Джонсу крикнуть: «Мошка»...
— А как Джонс зовет тебя?
— Что ты хочешь сказать?
— Ты тоже бежишь к нему, когда он тебя зовет. Спешишь поскорее уйти, чтобы сыграть с ним в рамс.
— Это было три недели назад. Один раз.
— Половину времени мы тратим на разговоры об этом проклятом жулике.
— Ты сам привел этого проклятого жулика к нам в дом.
— Я не думал, что он станет другом дома.
— Милый, он нас смешит, вот и все. — Вряд ли она могла выбрать довод, который уязвил бы меня сильнее. — Здесь так редко можно посмеяться.
— Здесь?
— Ты передергиваешь каждое слово. Я не имела в виду здесь, в постели. Я имела в виду здесь, в Порт-о-Пренсе.
— Вот что значит говорить на разных языках. Надо было мне брать уроки немецкого. А Джонс говорит по-немецки?
— Даже Луис не говорит по-немецки. Милый, когда ты меня хочешь, я для тебя женщина, а когда ты на меня сердишься, я всегда немка. Какая жалость, что Монако никогда не было могущественной державой.
— Было. Но англичане уничтожили флот принца Монакского в Ла-Манше. Там же, где авиацию Гитлера.
— Мне было десять лет, когда вы ее уничтожили.
— Я никого не уничтожал. Сидел себе в конторе и переводил на французский листовки против Виши.
— Джонс воевал интереснее.
— Вот как?
Почему она так часто упоминала его имя — по простоте душевной или чувствовала потребность без конца о нем говорить?
— Он был в Бирме, — сказала она, — дрался с японцами.
— Он тебе об этом рассказывал?
— Он очень интересно рассказывает о партизанской войне.
— Он мог бы пригодиться здесь Сопротивлению. Но предпочел тех, кто стоит у власти.
— Теперь он их раскусил.
— А может быть, они его раскусили? Он рассказывал тебе, как потерял взвод?.
— Да.
— И что он умеет чутьем находить воду издалека?
— Да.
— Иногда меня просто удивляет, как он не дослужился по крайней мере до генерала.
— Милый, что с тобой?
— Отелло покорил Дездемону рассказами о своих приключениях. Испытанный прием. Надо было мне рассказать тебе, как меня травил «Народ». Это вызвало бы у тебя сочувствие.
— Какой народ?
— Да так... Ладно.
— В посольстве любая новая тема для разговора — уже находка. Первый секретарь — большой знаток черепах. Сначала это было интересно с познавательной точки зрения, но потом надоело. А второй секретарь — поклонник Сервантеса, но только не «Дон-Кихота» — он, по его словам, написан в погоне за дешевой популярностью.
— Наверно, и бирманская война со временем должна приесться.
— По крайней мере он пока что не повторяется, как другие.
— Он рассказал тебе историю своего дорожного погребца?
— Да. Конечно, рассказал. Милый, ты его недооцениваешь. У него широкая натура. Ты ведь знаешь, как течет наш смеситель, и вот он подарил Луису свой, хотя у него и связаны с ним какие-то воспоминания. Это очень хорошая вещь — от Аспри, в Лондоне. Он сказал, что ему больше нечем отблагодарить нас за гостеприимство. Мы ответили, что возьмем погребец только на время, и знаешь, что он сделал? Он заплатил слуге, чтобы тот снес его к Хамиту, и велел выгравировать на нем надпись. Так что теперь мы не можем его вернуть. И надпись такая странная: «Луису и Марте от их благодарного гостя Джонса». И все. Ни имени. Ни инициалов.
— Зато тебя он назвал по имени.
— Луиса тоже. Ну, милый, мне пора.
— А ведь уйму времени мы опять убили на Джонса, правда?
— Ну и что ж, мы, наверно, будем говорить о нем еще не раз. Папа-Док не дает ему охранной грамоты. Даже на дорогу до британского посольства. Правительство присылает каждую неделю официальный протест. Они уверяют, что он просто уголовник, но это, конечно, глупости. Он хотел с ними сотрудничать, но молодой Филипо открыл ему глаза.
— Ах вот что он теперь говорит!
— Он пытался сорвать поставку оружия для тонтон-макутов.
— Ловко придумано.
— И это делает его политическим преступником.
— Он просто жулик.
— А разве все мы понемножку не жульничаем?
— Да ты за него просто горой стоишь.
И вдруг перед моими глазами возникло нелепое видение: они оба в постели — Марта раздета, как и сейчас, а Джонс в своем женском наряде, с лицом, пожелтевшим от мыльного порошка, задирает выше колен широченную юбку из черного бархата.
— Милый, ну что с тобой опять?
— Какая-то глупость. Подумать, что я сам привел к вам этого мошенника. А теперь он поселился у вас — и может, на всю жизнь. Или до тех пор, пока кто-нибудь не прикончит Папу-Дока серебряной пулей. Сколько лет живет Миндсенти в американском посольстве в Будапеште? Двенадцать? Джонс видит тебя целый день...
— Не так, как ты.
— Ну, Джонсу время от времени тоже нужна женщина — это я знаю. Я видел его в действии. Что же касается меня, я встречаюсь с тобой только за обедом или на второразрядных приемах.
— Сейчас ты не на приеме.
— Он уже перелез через забор. И забрался в самый огород.
— Тебе бы писателем быть, — сказала она, — тогда мы все стали бы героями твоих романов. И не могли бы тебе сказать, что мы совсем не такие, не могли бы с тобой спорить. Милый, разве ты не видишь, что ты нас выдумываешь?
— Я рад хотя бы тому, что выдумал эту постель.
— Ты даже не станешь нас слушать, если то, что мы говорим, не подходит к отведенной нам роли.
— Какая там роль? Ты женщина, которую я люблю. Вот и все.
— Ну да, на меня тоже наклеен ярлычок. Женщина, которую ты любишь.
Она вскочила с кровати и стала торопливо одеваться. Она выругалась — «merde» [дерьмо (фр.)], — когда не сразу застегнулась подвязка, запуталась в рукавах платья и вынуждена была надевать его снова, она так торопилась, будто в доме пожар. Потом она потеряла второй чулок.
Я сказал:
— Скоро я избавлю вас от этого гостя. Любым способом.
— Мне все равно. Лишь бы он не погиб.
— Анхел будет по нему скучать.
— Да.
— И Мошка.
— Да.
— И Луис.
— Луису с ним весело.
— А тебе?
Она молча сунула ноги в туфли.
— Нам будет спокойнее без него. Тебе не придется разрываться между нами обоими.
Секунду она смотрела на меня с возмущением. Потом подошла к кровати и взяла меня за руку, как ребенка, который не понимает, что говорит, но должен усвоить, что этого нельзя повторять.
— Милый, берегись. Неужели ты не понимаешь? Для тебя реально только то, что существует в твоем воображении. А не я и не Джонс. Мы только то, что тебе захотелось из нас сотворить. Ты берклианец. Господи, да еще какой! Бедного Джонса ты превратил в коварного соблазнителя, а меня в распутную бабу. Ты даже не можешь поверить в медаль своей матери. Еще бы, ведь ты сочинил для нее совсем другую роль. Милый, постарайся поверить, что мы реально существуем, даже когда тебя с нами нет. Существуем независимо от тебя. Мы все не такие, какими ты нас представляешь. Но и это бы не беда, если бы ты не глядел на все так мрачно, так беспросветно мрачно.
