Ясным, прозрачным осенним доем Сяо Пэн вышел на улицу, которой часто ходила Дохэ. Великий голод уже миновал, но семья Чжанов по-прежнему недоедала. Аппетит у близнецов был всем на диво: один наедал себе высокий рост, второй — норовистый характер. Поэтому Дохэ приходилось наведываться на государственный рынок перед самым закрытием, забирать подгнившие кабачки, позеленевшую картошку, капустные листы, до того поеденные червями, что напоминали сита. На рынке Дохэ знали, видели, что она женщина культурная, вежливая, не шумит, не ругается, поэтому всегда оставляли для нее кучку мусора, а когда Дохэ приходила, сгребали этот мусор лопатой в деревянное ведро, которое она приносила на спине, — дома разберется, что выбросить, что оставить. Сяо Пэн прошел за Дохэ через смрадный рынок, дальше она нырнула в мясную лавку, а когда вышла, к мусору с овощного рынка прибавился мусор мясной: горстка соскобленных до белизны свиных костей. А из рыбной лавки за Дохэ вылетела целая стая мух, ведра на всех не хватало, поэтому некоторые расселись у нее на волосах.
Потом Дохэ заглянула в маленькую закусочную, вышла оттуда с промасленным бумажным кульком в руках. В закусочной она подбирала за посетителями кости и объедки — дома скормит их Чернышу, Эрхаеву любимцу. Мухи уже облепили ей и плечи, и спину.
До чего же скромная, прелестная попрошаечка, подумал Сяо Пэн.
— Дохэ! — Сяо Пэн нагнал ее на выходе из закусочной.
Увидев его, она сразу бросилась навстречу, вся в мухах. Да есть ли на свете еще такая дурочка, которая и радости своей скрыть не умеет? Опять глубокий поклон и нелепое приветствие: «С работы?»
Сяо Ши, этот кусок дерьма, и тот полакомился ее тофу! А сердобольный Сяо Пэн двинулся в наступление позже, и вместо тофу ему достаются одни объедки.
Откуда ей было знать, что сердце Сяо Пэна превратилось в лепешку, брошенную в кипящее масло? Дохэ шла рядом, улыбалась, лопотала, будто с кашей во рту, про то, как Эрхай полюбил Черныша и как она благодарна Сяо Пэну за такую щедрость. Сяо Пэн неохотно ответил: «Собака? Вот уж мелочи! Тут и говорить не о чем!» А она не унималась: «Спасибо, что ты так понял ребенка. Эрхай — очень несчастный ребенок».
Эрхай — несчастный ребенок? Эти слова привели Сяо Пэна в себя. Три года назад Эрхай упал с четвертого этажа, остался цел и невредим, только счастье его разбилось вдребезги. Вот почему Дохэ так ласкова с Сяо Пэном, так необычно словоохотлива: лопочет и лопочет на своем странном наречии, пытаясь быть дружелюбной, — все из-за Эрхая. Сяо Пэн никогда не мог угадать, с кем Дохэ близка, а с кем нет, и чем хуже у него получалось, тем упорнее он доискивался, и кончалось тем, что эта женщина становилась ему еще дороже.
— Я вот зачем пришел: завтра буду ждать тебя на этом месте, — угрюмо произнес Сяо Пэн.
Улыбающееся лицо Дохэ приблизилось к нему и тут же отодвинулось назад.
— Ты задолжала мне фильм, — серьезный взгляд Сяо Пэна не оставлял ей выбора. Бежать было некуда. — Ты должна пойти со мной в кино, — он хотел сказать: только попробуй побрезговать, мигом узнаешь, с кем имеешь дело.
В ее ясных черных глазах снова собрались слезы, взгляд заметался.
Твою мать, что за дрянь! С ней как с человеком, ведешь в кино, в культурное место, чтоб все как у «талантов и красавиц» [87] из нового общества, а она от обиды слезы льет! Подонок Сяо Ши водил ее по собачьим дырам, мял ее, точно кокосовый колобок, а она и слова против не сказала.
— Вы с Сяо Ши гуляли?
Она нахмурилась, взгляд застыл, губы тихонько шевельнулись, наверное, повторила про себя его слова. Вдруг вскинула брови, и слезы исчезли из глаз.
— Нет, нет! — заладила, как заведенная.
— Что в этом плохого?
— Нет!
— Он все мне рассказал.
Дохэ уставилась на него. Сяо Пэну показалось, что и Ятоу, и Дахай, и Эрхай внимательно изучают его глазами Дохэ, ждут, когда же он сдастся и рассмеется, сознается, что это была шутка.
Ничего больше не нужно говорить. Сяо Пэн мужским чутьем догадался: Сяо Ши соврал, у него с Дохэ ничего не было. Как будто ему, Сяо Пэну, дело есть до их шашней — все равно он на Дохэ жениться не собирался. Его сердце вдруг успокоилось, и теперь стало совсем не понять, с чего он так помешался на Дохэ. На заводе основных техников всего десяток наберется, а Сяо Пэн из них самый перспективный, ведь у него семья — крестьяне-бедняки на несколько поколений. Опять же, член партии. Почему он вбил себе в голову, что не может без Дохэ? Без женщины, которая и двух слов связать не умеет.
На другой день Дохэ пришла, не обманула. Она подготовилась к походу в кино: волосы чистые, блестящие, одета в хлопчатую плиссированную юбку и вязаную кофту с круглым вырезом. Рабочие приносили домой белые нитяные перчатки, которые выдавали на заводе, а женщины распускали их, красили нитки и вязали одежду себе и детям. Эта кофточка Дохэ была выкрашена в черный цвет, круглый ворот обвязан шнурком с черно-белыми помпончиками на концах. Юбка тоже была в черно-белую клетку. У Сяохуань талия казалась куда обольстительней, движения грациозней, а в силуэте Дохэ ни изгибов не найдешь, ни ровных линий, все какое-то расплывчатое, да еще эти быстрые меленькие шажочки — со спины Дохэ выглядела очень глупо и неуклюже. Как ни приглядывайся — не похоже, что она и Сяохуань родные сестры.
Тогда кто же она такая, эта женщина по имени Чжу Дохэ?
У входа в кинотеатр Сяо Пэн показал Дохэ огромную афишу: новая картина, называется «Цветок горького латука» [88], говорят, очень «боевой» фильм. «Боевой» — так рабочая молодежь называла героические фильмы о войне.
Дохэ очень встревожилась, осмотрела все плакаты с кадрами из фильма, в конце долго не могла отвести взгляд от афиши с японским офицером. В кинозале Сяо Пэн измучился: Дохэ сидела, скрестив руки на груди — не мог же он силой забрать себе ее ладонь. Дохэ, казалось, была поглощена фильмом: когда на экране дело доходило до криков и рыданий, она сама едва не плакала. Наконец Сяо Пэн почти решился отнять у Дохэ руку, которой она зажимала рог. Удобный момент: когда женщина так сокрушается, мужчина должен подставить плечо, чтобы она смогла утолить свое горе, а там, глядишь, и до объятий дойдет. Без этого шага остальных не сделать. Сяо Пэн набрался решимости: ну, в бой! И вдруг услышал, как Дохэ что-то пробормотала. Он прислушался: вот, снова. Похоже было, что она повторяет слова японских гадов на экране. Нет, скорее исправляет их. А может, не то и не другое, а просто вырвалась невольно какая-то фраза. Японская фраза. На настоящем, чистом японском.
Дохэ — японка. Дохэ? Дохэ. Давно бы мог догадаться, что это не китайское имя.
Сяо Пэн, испугавшись своей нечаянной догадки, так и обмяк в кресле. Эти Чжаны что, совсем страх потеряли? Десять с лишним лет укрывают у себя японку, а она рожает им целый выводок ублюдков. Полюбуйтесь на японцев из фильма, да разве это люди? Бесы, нечисть, визжат что-то по-своему, убивают, глазом не моргнув.
И его рука, ждавшая удобный случай, чтобы напасть, тоже обмякла и вяло лежала на коленях, пропитывая рабочие штаны потом. Дохэ — японка, надо же такому случиться… Он сидел в темном кинозале радом с японской женщиной, минуту назад даже хотел взять ее за руку…
Из кинотеатра Сяо Пэн шел позади Дохэ. Теперь, когда он разглядел, что под этой странной личиной скрывается японка, все встало на свои места. Гады из кино и эта женщина — одно племя. Сяо Пэн понял, что его так смущало в Дохэ. Какой бы учтивой она ни казалась, все равно было видно, что до конца ее никогда не приручишь. Как бы сердечно ни улыбалась Дохэ, читалось в ее улыбке что-то чужое. И это чужое прорывалось наружу в Эрхае: вот откуда взялась холодная страстность Эрхая, его молчаливое упорство, его дикарская любовь и ненависть.
На улицы опускался осенний вечер, темнело, накрапывал дождь — погода романтичная до банальности. Под моросящим дождем Сяо Пэн привел Дохэ в свое общежитие. Он жил в двухместной комнате, сосед сидел в коридоре, варил себе ужин на керосинке, но, увидев Сяо Пэна с девушкой, тотчас засобирался на пирушку к землякам из Сычуани.
