Мой брак со Старлой Уайтхед с самого начала являлся шуткой, мистификацией. Вступая в этот необдуманный и поспешный союз, я прекрасно понимал, какой у Старлы неуравновешенный и переменчивый характер. Ошибся я в другом: неправильно оценил степень ее сумасшествия и одержимости демонами, которые владеют ее душой, превращая ее ночи в кошмары, а дни — в часы тоски и отчаяния. Если я честен с самим собой, а я в состоянии быть честным, когда слева река Купер устремляется обратно в океан, а справа наставительно смотрят особняки Ист-Бэй-стрит. В мыслях появляются глубина и серьезность. Когда-то я думал, что женился на Старле по любви, но сейчас, глядя через увеличительное стекло, прихожу к выводу, что мои представления о любви носили искаженный и абсурдный характер. У меня не могло быть правильного понимания, что такое любовь, потому что я еще не научился любить самого себя. Почти всегда моя любовь к людям была оборотной стороной тревоги, которую я за них испытывал. Притягательность той или иной женщины для меня определялась степенью неблагополучия, которое я в ней улавливал, и числом ранений, которые рассчитывал получить, разбирая руины ее личности. Я воспринимал неуравновешенность Старлы как самую привлекательную ее черту. Ее помешательство трактовал как самобытность. Я часто слышал от знакомых жалобы на то, что они вступили в брак с живой копией матери или отца и слишком поздно осознали это. Боюсь, что сам я вступил в брак с собственным детством, которое после самоубийства Стива примерило на себя смирительную рубашку. Но больше всего на свете меня пугает то, что, по сути, я женился не на Старле, а на Стиве. Я никогда не мог смириться со своей постыдной неспособностью заменить родителям потерянного сына, стать его копией, хотя прекрасно понимал, что именно этого они от меня более всего ждали. Поняв, как измучена душой Старла, как хрупко ее душевное здоровье, я стал сильно опасаться, что она оставит меня одного и я вернусь в тот ад, где едва не прописался после похорон Стива. Река с ее соленой водой всегда питала мою душу как эликсир правды. При молчаливом одобрении реки я могу признаться, что был бы счастлив жить с женой, которая любит меня, делит со мной кров и постель, смотрит на меня таким взглядом, как Фрейзер на Найлза, дорожит совместной жизнью и общим домом, как дорожат Айк и Бетти, и не мыслил бы иной жизни. И конечно, я мечтаю о детях — хочу иметь мальчика или девочку, одного ребенка, а лучше пятерых. Я хочу быть отцом, фотографировать своих детей и развешивать фотографии по кабинету, как делают все отцы у нас в редакции. Я обвожу взглядом форт Самтер, Маунт-Плезант и остров Джеймс. Воздух доносит запах оранжерейных роз, гавань затихает, на небе появляются звезды, бледные, как мотыльки.
Прогулка успокоила меня, и домой я возвращаюсь с легкой душой, не думая ни о чем. В который раз наслаждаюсь щедрой красотой города. В своих статьях я сотни раз за эти годы признавался в любви к Чарлстону, однако не думаю, что мне удастся когда-либо разгадать его ускользающую тайну. Проделывая обратный путь вдоль стены Бэттери, я понимаю, как бессильны мои слова. Они прилипают к нёбу вместо того, чтобы свободно лететь, будто пчелиный рой. По дороге домой я прислушиваюсь к каждому своему ощущению, смакую его. Вспоминаю этот удивительный вечер, когда собралась наша школьная аристократия, сливки избранных. Он вернул нам наших незабываемых девчонок-чирлидеров и боевые кричалки. Потом взрыв Молли, ее кровавый удар. Потом наше решение отправиться на поиски Тревора. Насыщенный и не напрасно прожитый вечер. Меня переполняет чувство, которое я определил бы как радость.
Трэдд-стрит вполне европейская улица, на американскую совсем не похожа. Оштукатуренные фасады зданий выходят на тротуар. Если бы не фонари, темнота ночи была бы непроглядной и зловещей, не избежать бы приступа клаустрофобии — как в чулане. Фонарь на моем доме, расположенном в южной части Трэдд-стрит, горит. Не припоминаю, чтобы включал его перед уходом, хотя рассеянность мне несвойственна. Открываю дверь на веранду и вижу свет в гостиной, которой никогда не пользуюсь. Из кабинета на третьем этаже доносится музыка.
— Эй, вы там! — кричу я. — Надеюсь, вы добрый грабитель, не какой-нибудь Чарльз Мэнсон![66]
В ответ раздается звонкий смех Молли, который ни с чьим не спутаешь, и я испытываю облегчение оттого, что она еще способна смеяться. Поднимаюсь по лестнице и застаю ее в одном из кожаных кресел, откуда открывается вид на крыши Чарлстона. Я считаю себя счастливчиком: из моих окон виден и шпиль Святого Михаила, и шпиль Святого Филиппа.
— Можно мне переодеться в домашнее? — спрашиваю я.
— Конечно, ты ведь у себя дома, — улыбается она.
— Как ты относишься к костюму, в котором меня мать родила?
— Он может придать изюминку этому вечеру, — говорит Молли и снова смеется своим чудесным звонким смехом, от которого обрывается сердце.
— Надеюсь, ты налила себе вина.
— Прикончила открытую бутылку и собираюсь открыть вторую.
— Почему мы тут, в Чарлстоне, так много пьем? — Я наливаю себе глоток «Хеннесси».
— Потому что мы живые люди. И чем мы старше становимся, тем человечнее. А чем человечнее мы становимся, тем острее чувствуем боль. Я устроила сегодня безобразную сцену?
— Незабываемую, скажем так.
— Что было после моего ухода? Страшно услышать, но интересно.
— Чэд истек кровью на руках у своей сестры. Фрейзер была подобна Деве Марии в сцене снятия с креста. Прежде чем испустить дух, Чэд посмотрел на меня и сказал: «Лео, ты есть тот камешек, на котором воздвигну я церковь свою». Айк и Бетти сели в патрульную машину и колесят по городу в поисках убийцы. К югу от Брод-стрит рыщут сыщики.
— А если серьезно?
Я сажусь в кресло рядом с ней. Мы глядим в арочное окно на городские крыши, которые следуют друг за другом, пока на их пути не вырастает шпиль Святого Михаила.
— У тебя отличный удар. Сначала нам показалось даже, что ты сломала Чэду нос. Как ты сама понимаешь, он не любит, когда его публично унижают. Он отрицал, что у него рыльце в пуху. Утверждал, что ты свихнулась. Но есть и хорошая новость: на следующей неделе он займется твоим здоровьем, отправит на обследование. Так что впереди у тебя лечение электрошоком и обитая войлоком палата.
— Он так и сказал?
— Нет, но это вытекает из его слов.
— Он поехал к врачу?
— Не знаю. Куда-то поехал. Очень быстро.
— Наверное, к своей бразильской сучке, как ты думаешь?
— Адреса он не сообщил.
— Когда ты узнал обо всем? — спрашивает Молли, не глядя на меня.
— Некорректный вопрос. Я ведь газетчик. Ко мне стекаются все слухи, проверенные и нет. Мэр Райли наряжается в женское платье на заседания городского совета. Глава Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения сделал операцию по смене пола. Твой отец открыл публичный дом. Все это мне приходилось слышать, честное слово.
— Сара Эллен Дженкинс видела, как ты вчера заходил к Чэду на работу. — Молли смотрит на меня довольно сердито, и я понимаю, что мне следует поменять тактику. — Вы обсуждали эту тему?
— Я поделился с ним слухами, которые дошли до меня.
— Почему ты не пришел ко мне? Мы с тобой куда большие друзья, чем вы с Чэдом. Или я ошибаюсь?
— Истину глаголешь.
— Ты никогда не любил Чэда.
— Не совсем так, — защищаюсь я. — Просто я не сразу к нему привык.
— Вот как?
— Он засранец. Это наследственная черта, которая у них в роду передается по мужской линии. И все же он не признался, что у него есть кто-то на стороне.
— Ты видел эту бразильскую девчонку?
Я киваю с неохотой.
— И как она? Хорошенькая?
— У нее прекрасные густые усы. Очень симпатично прикрывают заячью губу. А вот протезы ей стоит заменить. Изо рта у нее пахнет как от кучи креветок, которые месяц пролежали на солнцепеке.
— Неужели так хороша?
— Я даже пожалел, что не родился в Бразилии.
Она бьет меня по руке, мы смеемся. Потом снова смотрим на белый шпиль и слушаем полночные удары колокола Святого Михаила. Молли подвигается влево и щекочет голой ступней мне лодыжку. От прикосновения ее кожи к моей я вздрагиваю.
— Помнишь, как мы танцевали в пятницу? — спрашивает она.
— Нет, — вру я.
— Помнишь, как мы спрятались ото всех и целовались?
— Нет, — снова вру я.
— Шеба видела. Считает, что мы очень неплохо целовались.
— Пьяный я был. Ни фига не помню.
— Так давай я тебе напомню. Ты целовал меня, Лео, так, как будто всегда мечтал об этом. Как будто я единственная женщина во Вселенной, которую ты хочешь. Ты целовал меня так, словно хотел прирасти к моим губам. Ты второй мужчина в моей жизни, с которым я целовалась. И мне это очень понравилось. А теперь ответь что-нибудь.
