Подали авокадо, холодную курицу, отварной язык, сыр. Кейв ел с жадностью; Сэммикинс выказывал меньший аппетит, зато почти уговорил бутылку рейнвейна. Мы же с Кейвом давно переняли правило начинающих служащих — не пить до вечера.
— Все так вкусно! — воскликнул Сэммикинс. — И зачем только мы киснем на министерских обедах?
Монти Кейв улыбнулся. Пожалуй, с нежностью; не исключено, что с толикой зависти к развязности, на которую сам никогда не решался. И проговорил с набитым ртом, будто между прочим:
— Так у нас что ни день, то повод.
Сказано был в большей степени мне, нежели Сэммикинсу. Я знал: у Кейва ни словечка в простоте, он проницательный, он умнее любого из нас. Вряд ли Кейв станет без умысла небрежничать. А я тем более не стану.
— Ну и как же ваш сегодняшний «повод» — оправдал ожидания?
— В соответствии с планом. Вам ли не знать, Льюис, как оно бывает?
Не скажу, что ответ был резкий, но меня взбесил. Словесный пинг-понг, ей-богу. Я взглянул на Кейва. Подбородок увяз в зыбучей плоти, брови полукруглые, как на детской аппликации, глазки внимательные, злые, неожиданно дерзкие для столь обрюзглого лица и тела.
— Старина Роджер взял за правило острить на заседаниях. И сегодня острил. Весьма удачно; только, кажется, Реджи его юмора не понимает.
Сэммикинс звонко рассмеялся, Кейв скосил на меня хитрый глаз.
— Иногда мне кажется, политическому деятелю не следует увлекаться остротами. А вы что думаете? Я в том смысле, что, когда политик острит напропалую, может сложиться впечатление, что он напуган и просто делает хорошую мину при плохой игре. У вас такого впечатления не складывалось?
— По-вашему, Роджер напуган? — спросил я.
— Ну что вы, с чего бы это? Я, честное слово, не в силах измыслить ситуацию, которая могла бы выбить у Роджера почву из-под ног. А вы?
От этих слов даже Сэммикинс, слушавший далеко не так внимательно, как я, и тот задумался.
Мы все знали: Роджер переживает в политике личный кризис. Кейв на эту тему располагал не меньшим объемом информации, чем остальные. Тогда зачем он намекает на некие обстоятельства явно не политического характера — да еще с такой нарочитой уклончивостью? Он действительно решил, что у Роджера есть и другая причина для беспокойства? Кейв — наблюдательный и подозрительный; подозрительность вполне могла обостриться из-за краха семейных отношений. Вдруг Кейв догадался, что еще один брак в опасности?
— Нет, — ответил я, — не в силах. Разве только дело серьезнее, чем вы нам сказали. Неудивительно, что вы хотите знать, не вынудят ли Роджера к отставке. Ну и вас, конечно, заодно.
— О нет, нет! — поспешно сказал Кейв. Лицо его совершенно изменила улыбка, явившаяся, казалось, откуда-то изнутри. Он мгновенно подавил ее, точно школьник на уроке. — Уверяю вас, нынче утром все прошло против ожиданий гладко. Сам по себе законопроект проблем вызвать не может. Вот разве кто истолкует его не так, как угодно Реджи Коллингвуду.
И добавил:
— Роджер был великолепен. Сегодня ему выпал случай показать, что он лучший среди нас, — вы понимаете, что я имею в виду. Он действительно позволил себе один намек, этак вполголоса; впрочем, скоро, кажется, вовсе о нем забыл — намек, что в определенных обстоятельствах он бы, пожалуй, сделал одно-два публичных заявления. Прозвучало отнюдь не вульгарно, совсем не как угроза уйти в отставку. Ну да мне ли вам объяснять. — Кейв снова улыбнулся. — Я могу и ошибаться, но мне показалось, отдельные наши коллеги суть уловили. — Кейв блеснул глазами и вкрадчиво произнес, будто Сэммикинса рядом не было: — Насколько я помню по тому вечеру в доме Каро, Роджер эту уловку у вас перенял. Как вы думаете, мог он у вас уловку перенять?
Было почти два. Через полчаса продолжится заседание, — значит, Кейву пора выдвигаться. Мы поднялись в гостиную, такую же нарядную, теплую, тоже с коллекцией живописных полотен. Но внимание привлекали не полотна, а большой фотопортрет жены Кейва — кстати, очень удачный. Модель вышла одновременно благороднее и ярче, чем в жизни. Зря Кейв не уберет портрет, только душу растравляет, подумал бы всякий, вглядевшись в это тонкое лицо. Но Кейв так решил. Я представил, как вечером он переступает порог гостиной — и словно напарывается на портрет. Мне стало не по себе; я подумал, Кейв не просто свыкся со своим горем — он без горя теперь и жить не может.
Сэммикинс направился прямо к портрету и с простодушным любопытством, от которого меня передернуло, как и всякого на моем месте передернуло бы, спросил:
— Она не давала о себе знать?
— Только через адвокатов.
— По поводу чего?
— А вы как думаете? — съязвил Кейв.
Сэммикинс развернулся к Кейву и резко, строго сказал:
— Кейв, не тяните кота за хвост. Отпустите ее совсем. Вы сразу вздохнете свободно. Впрочем, вам, похоже, свобода не нужна. Зато нужна вашей жене. А вам ведь ее нужды небезразличны, бедолага вы этакий. И вообще, после официального развода все ваши знакомые перекрестятся.
Наверно, в качестве полкового офицера Сэммикинсу приходилось давать подчиненным подобные советы. Слова его, как ни странно, прозвучали отнюдь не поверхностным поучением этакого ухаря. Во всяком случае, мне было за него не стыдно.
— Полно, ваша ли это забота, — мягко, вроде даже с благодарностью произнес Кейв. Видно, решил на искренность ответить искренностью. Вскоре мы попрощались, и Кейв поехал на Грейт-Джордж-стрит. Мне показалось, он не сыронизировал и в дверях, когда шепнул мне:
— Не волнуйтесь насчет сегодняшнего. Все идет по плану.
Впрочем, и в последней мистификации он тоже не смог себе отказать:
— Только по чьему плану, вот вопрос.
В воскресенье, через несколько дней после заупокойной службы, мы с Маргарет сидели дома. Дети ушли в гости, мы расслабились. Зазвонил телефон. Маргарет сняла трубку и, судя по выражению лица, неприятно удивилась. Сказала: «Да, он здесь». Значит, кто-то вздумал назначить мне встречу. Маргарет поспешно предложила звонившему зайти к нам: дескать, детей нет, никто отвлекать не будет. Последовало пространное объяснение, почему визит невозможен. Наконец она отложила трубку и с сочувственной усмешкой приблизилась ко мне.
— Это Гектор Роуз.
По телефону его тон был много холоднее обычного.
— Мне ненавистна сама мысль о том, дражайший Льюис, чтобы нарушать ваш воскресный покой. Я бы ни за какие блага мира не позволил себе подобной бестактности, если бы не обстоятельства. Умоляю, извинитесь за меня перед вашей супругой. Мне действительно очень, очень, очень жаль.
Из этой прелюдии я сделал вывод, что Роузу необходимо видеть меня сегодня же. Мы с ним выпьем чаю в «Атенеуме» в половине пятого. Я не хотел идти, но Роуз больше не рассыпался в любезностях — он настоятельно требовал. В ответ на мое неохотное «да» разветвленные извинения и благодарности возобновились.
Мы с Маргарет оба расстроились — пропал день. Роуз, сказал я, никогда на воскресенье ничего не назначал, тем более с такой срочностью, даже в войну. Надо же, лично явится из своего Хайгейта; вскользь я подумал, что ни разу не был у него дома. Маргарет, моим объяснением отнюдь не удовлетворенная, корила меня за покладистость.
Как и мне, ей не надо было объяснять: неожиданный вызов имеет отношение к законопроекту. В пятницу вечером мы узнали, что Кейв не ошибся в прогнозе — особый комитет пришел к соглашению.
— Все равно дело могло подождать до завтрашнего утра, — заметила тем не менее Маргарет.
Я шел сквозь промозглые сумерки и думал о нашей уютной гостиной. Маргарет была права: дело Роуза терпело отлагательства. Еще как терпело.
Настроение мое не улучшилось, когда такси подкатило к клубу. Окна были темны; на тротуаре, в снежной каше и отсветах фар, ежился Гектор Роуз. Извинения начались прежде, чем я расплатился с таксистом.
— Дражайший Льюис, оплошность, допущенная мною сегодня, нелепостью превосходит все мои предыдущие оплошности, вместе взятые. Умоляю, простите меня. По неведомой причине мне казалось, что нынешнее воскресенье как раз из тех, когда клуб открыт. Вне всякого сомнения, мне случалось ошибаться чаще, чем многим из нас, однако ошибки, подобной этой, я от себя никак не ожидал. — Объяснения становились все изощреннее, теперь они дышали сарказмом, будто Роуз на самом деле обвинял меня.
— Смею надеяться, — продолжил Роуз с увлечением, — последствия «непростительной рассеянности» не являются «вовсе непоправимыми» — действительно, «наш клуб» закрыт, но, может, открыт «Старший», может, меня не слишком затруднит проследовать туда, ибо это совсем недалеко, и там выпить чашку чаю.
Что характерно, общеизвестные и даже бьющие в глаза факты Роуз выдавал как секретную информацию. Я не хуже его сквозь снежную крупу видел освещенные окна «Клуба объединенных вооруженных сил», который Роуз именовал «Старшим», оттого что в него допускаются исключительно старшие офицерские чины. Единственное, чего мне хотелось, — чтобы Роуз прекратил паясничать и мы уселись наконец где-нибудь в тепле.
