Мы медленно шли вдоль клетки хищников, и у меня постепенно созревал план. План был неплох, — но вот время! Где теперь возьмешь время! Эх, надо же мне было дотянуть до последнего дня! А завтра, в воскресенье, тут с утра до вечера будет толчея страшнейшая… «Что же делать, что же делать? — терзался я, остановившись у клетки оцелота. — Ведь уже двадцать минут девятого, скоро выставят нас отсюда».
Славка так притих, что я о нем иногда совсем забывал. Но сейчас он прошептал:
— Никого поблизости нет, обработай этого котика!
Оцелот сладко спал на боку, подложив правую переднюю лапу под полосатую щеку; его серебристое брюхо в черных пятнышках и полосатые окорочка меня всегда восхищали, а мордой он был удивительно похож на Барса — только нос широкий, длинный и с очень широкими красновато-розовыми ноздрями. Я стоял, смотрел на оцелота и вдруг придумал очень подходящий номер, только оцелот тут был ни при чем. Да, это, пожалуй, именно то, что надо. Вот тогда-то мне и припомнилось снова изречение Марка Твена о фортуне.
— Славка, давай в темпе к пруду! — крикнул я на бегу.
Пруд был красно-золотым и черным от яркого закатного неба и густеющих вечерних теней. Птицы готовились на ночь. Белоснежный лебедь-кликун на зеленом пологом берегу сушил крылья, приподняв их и сблизив концами перед грудью. Другой лебедь, тоже белый, но с черной немыслимо гибкой шеей и ярким коралловым наростом на клюве, сосредоточенно чистил и наглаживал перья, стоя на мелководье, на прибрежном галечнике, четко просвечивающем сквозь тонкий слой воды. Чуть поодаль плавали серые черношеие гуси с черными клювами.»
Эх, придется гусей, что ли! — с досадой подумал я. — Жаль, с лебедями было бы эффектнее! Но лебедей слишком мало. Нет, было бы время — вот именно, надо бы проверить это сначала на одной-двух птицах. Я ведь с самого начала имел дело только с одним, максимум с двумя перципиентами. С целой группой может ничего не получиться. Ну, делать нечего, рискнем».
Гуси медленно подплывали к берегу. Я уставился на них, напряг волю и воображение…
— Гляди, гляди, как гуси играют интересно! — крикнул кто-то неподалеку.
Гуси работали четко и точно, как хорошо обученный взвод: дружно ныряли, выставив на поверхность треугольные хвостики и черные перепончатые лапы, так же дружно выныривали и, отряхиваясь, занимали свои места в строю (они теперь плыли гуськом, с равными интервалами). Они одновременно вскидывали и распахивали крылья, а потом медленно складывали их, — получалось красиво. Они послушно поворачивали то вправо, то влево, строго держа равнение и соблюдая интервалы. Я даже провел их вдоль берега красивой спиралью.
Потом Славка шепнул, что подходит сторож, и мы медленно, со скучающим и независимым видом отошли от пруда, а как только свернули в боковую аллейку, то немедленно прибавили шагу. Я почти бежал — время было совсем на исходе.
— Куда это мы? — догоняя меня, спросил Славка.
Я молча махнул рукой, указывая направление. Я сообразил, что в закутке, где помещаются рыси, каракалы, камышовые коты и среди них почему-то черная пантера, народу будет наверняка меньше — это и в стороне от главных магистралей, и не все знают, что тут есть такие интересные хищники.
Еще издали я увидел, что рассчитал правильно — тупичок был почти пуст. Ох, и дорого обошлось мне это «почти»!
Но теперь надо рассказать, что именно я придумал вот так, на ходу. Ну, сначала я думал: вот, мол, показать бы этим скептикам из институтского зала, как меня слушаются даже совсем чужие звери и птицы. Вот это было бы демонстрацией — в привычных условиях, никакой травмы для перципиентов! Потом сообразил, что все это опять же свалят на гипноз. Да я и сам не знаю, есть ли здесь четкая граница между телепатией и гипнозом. Потом — никто из них не говорит, кроме гиацинтового ары, который все интонации к единственному своему слову разработал полностью самостоятельно, без всяких там «феноменов пси»; значит, неизвестно, мыслят ли они, возможен ли с ними сколько-нибудь плодотворный контакт. Правда, можно бы кое-кого обучить… А можно и другое. А другое — вот что: мне совершенно не к чему ориентироваться на всю эту ученую публику. Не поодиночке же мне их сюда таскать, в Зоопарк, а никакой комиссии они сейчас создавать для нас не будут, слишком я позорно оскандалился перед такой достопочтенной аудиторией, да и Володя немногого добился на практике, хоть и произнес такую толковую вступительную речь. Это теперь надо ждать и ждать, пока они остынут, забудут, попробуют снова нам поверить. А мне ждать некогда, мне послезавтра в институт идти. Вот именно — институт! Тебя ведь что волнует сейчас больше всего? Институт! Как ты появишься в институте после всей шумихи и такого позорного провала, что тебе будут говорить, о чем будут спрашивать, — как на это отвечать. А вот как — делом! Сразу же, не распространяясь о провале, пригласить всех желающих в Зоопарк. Сегодня вечером, мол, в двадцать ноль-ноль. И все. Это сразу отобьет охоту скептически улыбаться и сочувственно вздыхать в глаза и за глаза.
До этого я додумался, именно глядя на оцелота. Почему? Можно объяснить, но не стоит, долго получится, тут длинная цепь ассоциаций, начиная с несчастного замученного оцелота, о котором рассказывает Джеймс Даррел в книге «Земля шорохов», и другого оцелота, которого так терпеливо дрессировал Дуров. В общем, когда с гусями получилось, я сообразил, что этого мало: красиво, но все же можно отнести целиком за счет гипноза. Нужно подняться еще на пару ступенек выше — к медведям либо к кошачьему семейству. Багира, черная пантера, — вот это эффектно! Если ее обучить говорить — хоть немного, не больше, чем моих котов, — можно будет доказать, что существует телепатический контакт. Ну, пускай даже логических доказательств и не будет — а зато какой эффект! Незабываемый! Все закачаются!
Примерно вот на таком уровне я тогда мыслил. Что ж, пока неясно, поумнел ли я хоть немного с тех пор. Под влиянием бедствий, которые якобы закаляют дух и обостряют мысль. Впрочем, что это за бедствия! Наверное, о таких подлинные мудрецы сочли бы просто непристойным всерьез разговаривать. Словом, не знаю, по совести говоря. Иногда — мне кажется, что я если не поумнел, то повзрослел как будто; а иногда убеждаюсь, что ничего подобного не произошло.
Я тогда уже порядком устал и от мыслей, и от беготни и спешки, и от трех сеансов гипноза, но настроен был бодро, полностью верил в свои силы — будто и не я это всего час назад хандрил, боялся и людей, и одиночества, готов был в любой момент разреветься, как дошкольник. А когда я подумал об этом и понял, что вдруг, словно чудом, стряхнул с себя этот проклятый невроз, эту давящую апатию и меланхолию, мне стало еще радостней, и показалось, что сейчас мне любое дело по плечу и любое море не выше, чем по колено, — подкатай брюки да шагай! Как я сейчас понимаю, это тоже была нервная взвинченность, а не норма, невроз вовсе еще не прошел, а только болезненная апатия сменилась таким же болезненным, лихорадочным оживлением. Но тогда я чувствовал себя счастливым, сильным, удачливым, готовым на любые подвиги и приключения.
Подошли мы к клетке Багиры. Между прочим, это я просто так привык называть черную пантеру из-за киплинговской «Книги джунглей», а вообще-то я не знаю, как зовут здешнюю кису. И даже вполне возможно, что Багирой я ее зову так же безосновательно, как Славка в детстве звал своего кота.
Черная пантера — это ведь, собственно, никакой не особый вид хищника, а просто леопард с необычной окраской. Бывают среди разных животных и птиц редкие особи — альбиносы, у которых резко недостает красящего пигмента: белые волки, белые киты (как легендарный Моби Дик), белые вороны, беловолосые люди с обесцвеченной кожей и прозрачными светлыми глазами в красноватых веках. А у четы обычных леопардов иногда рождаются детеныши с избытком пигмента, и шкурка у них из-за этого получается не золотистая, а очень темная, почти совсем черная, и красивые крапчатые узоры, характерные для леопарда, на этом фоне еле заметны, надо внимательно приглядеться, чтобы их различить.
Но, даже зная все это, не можешь отделаться от впечатления, что черная пантера — это не леопард, а совсем другой зверь, гораздо более опасный, мрачный и умный, что ее черное, гибкое, матово блестящее тело построено по иному, более четкому принципу, чем у леопарда. Леопард в клетке выглядит уж слишком нарядным и праздничным, а потому беспечным и добродушным; все время забываешь, что эти контрастные цвета, резкие, яркие пятна — превосходный камуфляж для джунглей с их ослепительной игрой светотени, и просто любуешься этим кошачьим франтом, этим изящным аристократом. А у черной пантеры ничто не нарушает впечатления, все подчинено одной цели — нападению, убийству. И черный цвет тут очень к месту: он заранее должен устрашать намеченную жертву, парализовать страхом (ну, это, конечно, уж чисто человеческая точка зрения и человеческие критерии внешности). И потом — не знаю, может, это просто совпадение, но я никогда не видал черную пантеру спящей и очень редко видел, чтобы она лежала; вечно она кружит по клетке своей пружинистой, целеустремленной походкой, будто вот-вот ей откроют дверь, и она ринется на свою добычу. А обычные леопарды, наоборот, почти всегда валяются в грациозной позе и дрыхнут беспросыпно.
