Его исключили в ноябре 1970-го, за тот случай с растворителем и все, что последовало потом. За день до этого я видел, как он выходил из кабинета Биля, тогда я впервые видел, как он плачет,- трудно было представить, что он вообще может плакать. У Биля была маленькая указка из стеклопластика, которую он носил с собой, когда требовалось что-нибудь показать на карте мира; у нее была пробковая ручка, похожая на ручку удочки, он предпочитал ее тем негнущимся деревянным указкам, которые лежали в классах. Говорили, что он поработал своей указкой, наказывая Суттона.
В тот день напротив инициалов Суттона и отметки, что он из девятого класса, стоял кружок.
Когда я появился в этой школе, заговорили о том, что Министерство образования направило в школу рекомендацию об организации полового просвещения учеников. Учителя пришли к выводу, что этой рекомендации они следовать не будут. Биль заявил об этом прямо, вместо этого каждый учитель мог по своему усмотрению поднимать эту тему, если она, по его мнению, естественным образом вписывается в темы его уроков.
Это означало, что на эту тему никогда не говорили прямо. Однако были разные намеки на уроках Биля по греческой мифологии, когда он рассказывал о Зевсе и тех, кого он изнасиловал, и особенно на уроках Фредхоя, когда он, например, читал о человеке, который убивал своих жен. Именно Фредхой рассказал об онанизме Х.-К. Андерсена и отметках в его дневнике.
Это были тайные символы. Каждый раз, когда Х.-К. Андерсен занимался онанизмом, он делал отметку в своем дневнике.
В каком-то смысле это было похоже на те значки, которые ставил Мадвиг.
Стуус, учитель латыни, так же как и Биль, получил университетское образование, таким образом, он имел, пожалуй, даже слишком высокую квалификацию. То, что в школе работал такой учитель, как он, кое-что говорило о качестве преподавания в школе. Он преподавал только в старших классах, кроме латыни еще и французский, но иногда он кого-нибудь у нас замещал. Он не мог вспомнить ни одного имени, не мог запомнить, в каком классе он в настоящий момент находится, но все понимали, что если оставить его в покое, он не причинит никакого вреда.
Он рассказал о Мадвиге. Мадвиг был датским филологом и занимался политикой в области образования в прошлом веке, благодаря его трудам по греческому и латыни Дания стала известна во всем мире. Стуус сказал, что Мадвиг никогда не бывал в Греции и только один раз – в Италии; казалось, что его интересуют не столько страны и люди, сколько вымершие языки. У него был большой греческий словарь, он сохранился, в этом словаре он каждый раз, когда первый раз смотрел новое слово, ставил рядом с ним синюю точку, если ему приходилось смотреть слово второй раз, он ставил красную точку. Во всем словаре можно найти только несколько красных точек.
Х.-К. Андерсен и Мадвиг – оба они вели тайный счет. Их понимаешь мгновенно, и все же трудно точно сказать, что именно они регистрировали. Нечто, связанное со стыдом, любовью, временем, контролем и воспоминаниями. И возможно, определенное желание создать документальное свидетельство своей слабости, своей болезни. Тайное удовольствие от одинокого вожделения и от одинокой забывчивости и памяти.
Список Биля был тайным отчетом о том, каких учеников он наказывал. С указанием даты и характера наказания. Существовало три возможности – бумага зарегистрировала три формы. Устный выговор. Обычный удар. И нечто экстраординарное – порка, ее обозначал кружок.
Когда от Биля потребовали объяснений в связи с тем, что у Йеса Йессена заболело правое ухо и врач заявил, что, похоже, это следствие повреждения наружного уха, и почему в течение шести недель его не могли отвести в травматологический пункт, то Биль объяснил, что все произошло спонтанно. Если кто-нибудь из учеников получает оплеуху, это происходит неожиданно, без предварительного расчета. Возможно, это и не лучшее решение – с этим он согласен,- но потом, по его словам, воздух становится чище, и если спросить детей, то они скажут, что предпочитают такое наказание более долгосрочным мерам.
И все-таки он вел счет. Внутри себя он чувствовал потребность иметь полное представление о происходящем и наблюдать доказательство того, как связаны время и наказание в его собственной жизни. Возможно, чтобы гарантировать себя от слишком частых наказаний, или, может быть, чтобы лучше знать, каким ученикам это было необходимо много раз, или, может быть, просто из потребности упорядочить время, или, может быть, повинуясь определенному желанию, или же по всем этим причинам сразу.
Отметки Х.-К. Андерсена, точки Мадвига, символы Биля. Нечто, связанное со временем, улучшением, контролем, воспоминаниями. И желанием.
Как будто часть их природы пыталась остановить другую часть. Вести своего рода наблюдение за ней.
Все они подвергали себя определенному риску, делая эти заметки, особенно Биль. Казалось, что какая-то часть его стремилась к разоблачению.
Как будто это разоблачение было частью всего замысла.
В датской школе запрещено бить учеников, тогда уже было запрещено, этот запрет действовал со времен циркуляра Министерства образования о мерах по обеспечению порядка в школах от 14 июня 1967 года, сменившего циркуляр от 1929 года (с дополнениями 1945 года), в котором утверждалось, что учителя должны трогать учеников как можно меньше, чтобы не возникало недоразумений, желательно только в связи с хорошей оплеухой.
Датские частные школы подчинялись общему датскому школьному законодательству, более восьмидесяти процентов их расходов покрывалось дотацией государства. Регулярно, несмотря ни на что, наказывая учеников физически, школа и в первую очередь Биль подвергали себя риску – он не мог не понимать этого. Ученики же не осознавали этого, как и родители, школа была закрыта от окружающего мира: о происходящем внутри знали на самом деле только мы, учившиеся в ней. И даже мы пребывали в некотором неведении. О том, что происходило в кабинете Биля, или в кабинете Фредхоя, или на уроках Карин Эре, не говорили, это оставалось между учителем и учеником.
И тем не менее, хотя так мало людей было в курсе дела, они должны были знать, что подошли очень близко к краю.
Я позвал его по переговорному устройству.
Это была серая коробка, я видел ее и раньше, хотя не обращал на нее особого внимания, размером она была не более телефона. На ней были бороздки, в которые надо было говорить и через которые надо было слушать, и пронумерованные кнопки, всего шестьдесят три, очень маленькие. На столе лежал напечатанный на машинке список, где было написано, какому номеру какое помещение соответствует, похоже было, что имелись кнопки для всех помещений в школе.
Из аппарата выходили три провода: один шел к контакту, это было электричество, второй шел к коробке на стене и, должно быть, был связан с громкоговорителями во всех школьных помещениях, третий шел по полу вдоль панели, потом вверх вдоль двери и выходил через стену. В коридоре он, должно быть, уходил в потолок, наискосок, через стену, и шел к часам с маятником «Бюрк», от которых шел импульс, когда должен был звенеть звонок с урока и на урок.
Когда установили громкоговорители, Биль сказал одну вещь – это было во время утреннего пения,- он сказал, что звук у электронного звонка более приятный.
Напротив номера 23 на листке было написано «Частная квартира», я нажал на эту кнопку, кнопка застряла, но ничего не изменилось. Сверху были два контакта, темный и чуть светлее. Когда я нажал на более светлый, я попал в квартиру Биля.
Сначала ничего не было слышно, только шипение, но тем не менее я был уверен, что попал в его квартиру.
Невозможно было представить себе, как там все выглядит, никто никогда там не был, мне показалось, что там должны быть большие комнаты и свет. Ощущение, что это дом, даже сейчас, когда его дети выросли, было очень явственным. У него было трое детей, все они были учителями, работали в школе, они были бледные и тихие, как будто им в свое время не хватило света. И тем не менее его дети. Я вслушивался, я оказался в семье.
Потом раздался стук одного фарфорового предмета о другой, чашку поставили на блюдце, очень близко от моего уха. Он откашлялся. Он был один, я слышал это. Он и понятия не имел, что я слушаю его. Так уж было устроено это оборудование, можно было слушать, притом что тебя самого не слышно. Так он и сам, наверное, сидел и слушал, что происходит в классах.
Я нажал на темную кнопку, и под бороздками зажглась маленькая зеленая лампочка.
– Извините,- сказал я.
Сначала стало совсем тихо. Потом я почувствовал, что он подошел вплотную к микрофону.
– Питер,- сказал он.
Он был великолепен. Почти никакой реакции, он просто спокойно наклонил голову и принял на себя вызов.
