Во время собственного отпуска Вадиму не надо было летать, и некоторые привычные, уважаемые в семье каноны нарушились. Варю это насторожило — нет, она ничего не сказала, но в ее карих глазах промелькнула тревога.
На другой день после ее приезда они пошли в гарнизонный клуб посмотреть новую кинокартину. Вернулись поздно. Дети спали в обнимку на одной кровати — наверное, младшая, покапризничав, подлезла к старшей под бочек.
— Что-то спать совсем не хочется, — сказал Вадим.
— И мне не хочется, — отозвалась Варя.
Решили посидеть немного в кухне, там в это время никого не было, потому что семьи соседей-летчиков тоже укладывались на отдых рано.
В кухне три стола, накрытых клеенками, три настенных шкафчика для посуды, три керогаза. Между рамами окна напихано всяких пакетов — общественный холодильник. Смесь всевозможных аппетитных запахов еще не выветрилась.
Хорошо посидеть вот так в кухне, где можно и разговаривать вполголоса и курить, — никому не мешать.
Искорки тревоги опять промелькнули во взгляде жены, когда Вадим достал из шкафчика бутылку.
— Не часто ли будет?
— По маленькой рюмке. А то ведь пропадет "Устрица пустыни".
— Сам пей. Я не буду.
— Один глоток, Варюха!..
— Ладно.
"Устрицей пустыни" кто-то из местных старожилов назвал смесь шампанского и спирта. Неизвестно, почему "Устрица пустыни", но хлесткое название перелетало с языка на язык и прилипло к напитку все равно что наклейка. В двух небольших магазинчиках, что притиснулись к гарнизону сбоку припека, не бывает ни водки, ни пива, ни коньяка — только спирт и шампанское. В эти края, говорят, выгодно транспортировать спирт. А шампанского на материке завал, поэтому его также сюда везут. Спирт — бешено крепок и вонюч. От шампанского — слишком неустойчивое впечатление. Нужда заставила изобрести "Устрицу пустыни", напоминающую по вкусу ликер и ударяющую в голову, как увесистая боксерская перчатка.
Выпили и разговорились. Вспомнили свой славный гвардейский, Варину службу, однополчан — хороших и плохих. Душевным человеком был Остроглазов, парторг. Всегда подметит, в каком люди настроении, всегда найдет, о чем поговорить, заодно чему-нибудь научит, а если уж пойдет на принцип — не уступит любому начальнику. Мудрый, добрый старикан! А сколько было в строю хороших летчиков — Вадиму довелось всех их видеть в боях. Одна богдановская эскадрилья чего стоила!
При упоминании фамилии начштаба Мороза у Вари сразу испортилось настроение.
— Вот нехороший человек во всех отношениях, — заговорила она гневно. — Бывало, придет в столовую, официантка ждет с чистым полотенцем, пока он руки моет, угождает ему за столом всячески. Он же воротит нос: то ему не так, это не так. А сам ведь душой низок и грязен — уж я знала его, Мороза…
На последней фразе Варвара осеклась, с опаской взглянув на мужа. Но тот, кажется, не уловил ничего подозрительного в словах о близком знакомстве жены с Морозом. Налил себе рюмку "устрицы", ей — шампанского.
— Может быть, все-таки хватит, Вадим?
— Ай, Пересветова, не ругай меня. На полеты завтра не надо. Есть настроение, понимаешь?
— Настроение, поднятое градусами? Не много оно стоит.
— Да нет. Просто так. Не сердись, Пересветова. — Вадим взял из пепельницы выкуренную до половины, погасшую папиросу, зажег спичку. Крепкая затяжка доставила ему удовольствие. — Ты вот Мороза вспомнила…
— Не вспоминала я его, на что он мне нужен! — вспыхнула Варя.
— И у меня нет желания о нем говорить. Я тоже знаю его подлую душу, — сказал Вадим.
Умолкли оба. Варе не хотелось рассказывать мужу про "званый" ужин, затеянный однажды Морозом. А Вадиму неловко было признаться в том, как он, еще холостяком, влюбленным юношей, невольно подслушал разговор начштаба с Ниной Голиковой в финском домике.
Надо было переменить тему. Вадим спросил жену о том, о чем спрашивал по десять раз на день после ее возвращения.
— Как ноги?
Варя сразу оживилась:
— Ты знаешь, почти не болят.
— Покажи!
Вадим склонился у ее ног, поглаживая, слегка сжимая ступни и лодыжки.
— Сильнее сожми.
Он стискивал ногу сильными пальцами.
— Не болит.
И радовались оба. Еще раз смотрели привезенные Варей снимки: небольшой водоем, несколько купальщиц в нем, а рядом на заснеженном берегу — люди в полушубках и валенках. Облако пара над водоемом, из-за него выглядывает постройка барачного типа. Даже неловко называть санаторием, но там действительно, как убедилась Варя сама, поднимают на ноги неходячих больных. Второе чудо — здешнее. Первое чудо вулканы, а второе — горячие, целебные воды.
XI
Весной Булгаков съездил в отпуск, на Запад, и вернулся не один: привез молодую жену. Рядом с Булгаковым, тридцатилетним зрелым мужчиной, пожившим на свете и немало повидавшим, супруга его выглядела совсем юным существом. Как вскоре стало известно из сообщении БРВ — "бабского радиовещания", ей всего двадцать один год, хотя она уже успела окончить университет. Москвичка, единственная дочь весьма почтенных родителей — отец не то ученый, не то крупный инженер какого-то столичного главка.
Пристальные, заинтересованные взгляды провожали Булгаковых, когда они появлялись на людях. Молодая, красивая, как звезда экрана, жена привезла с собой множество нарядов, сшитых по последней моде, всякий раз она удивляла женскую половину гарнизона какой-либо новинкой. У нее всегда было преотличное настроение, всем она лучезарно улыбалась. Не прятал улыбку и Булгаков — счастливый и влюбленный, но вместе с тем держался он с горделивой мужской независимостью, шагая рядом со своей красавицей. Не он ее брал под руку, а она его; опытному глазу, наверное, показалось бы, что большее счастье испытывает именно она.
Никто не знал, где и как нашли они друг друга, но почему-то думалось женщинам, что это как раз та редкая любовь, что обходится без неудач и без страданий. Видному собой, сильному, преуспевающему в службе Булгакову судьба должна была приберечь достойную невесту. А та красавица, в свою очередь, выросла как редкий цветок в питомнике, и, когда настала пора, ее увидел тот, кому можно было довериться. Встретившись, оценили друг друга с первого взгляда. Возможно, счастье любви как таковое пришло к ним уже потом, когда они провели немало времени вместе.
Чего бы, казалось, головы ломать женщинам, зачем философствовать? Вот приглядываются, иные завидуют, встречая и провожая красивую пару, а спросить любую: дорого ли ей собственное счастье, найденное в радостях и муках, может быть, упущенное однажды и опять возвращенное, хотела бы лучшего? Задумается… Истово закачает головой, смежив веки; плавленая слеза побежит по щеке, а побледневшие губы прошепчут беззвучно что-то, ведомое ей одной. Нет, нет, нет! Ни на какое другое счастье не променяет она свое.
XII
В начале лета Булгакова провожали из полка. Уезжал он в академию, и, хотя ему предстояли конкурсные экзамены, все были уверены, что такой, как Булгаков, непременно поступит. Ни капли сомнений не было и в его собственной душе. "Я еду в Москву, за десять тысяч километров не в бирюльки играть!" — говаривал Валентин Алексеевич, когда заходила речь об экзаменах. И едва заметным волевым движением вскидывал остренький подбородок при этих словах.
Женушка его расточала направо и налево ослепительную улыбку. Она ехала в Москву, к маме, это большая радость, но ведь она и не предполагала, что могло получиться как-то иначе.
В последние дни перед отъездом Булгаков уже не работал, однако приходил на службу, помогая вникнуть в суть дела врио — временно исполняющему обязанности командира эскадрильи. Обязанности эти для Зосимова не представляли ничего нового, тем не менее он внимательно прислушивался к советам Булгакова.
Встревоженным табунком ходили летчики за Булгаковым. Он нахмурит брови — они тоже, он улыбнется, шутку какую бросит, они хохочут громче обычного. "И ругал он их и наказывал, а они все равно к нему льнут…" — думал Вадим, исподволь наблюдая за летчиками. Думал он об этом с хорошим, теплым чувством и немного волновался: как-то у него самого сложатся отношения с людьми, когда он станет хозяином в эскадрилье, хотя бы и временно?
На самолетной стоянке инженер эскадрильи доложил не Зосимову, а Булгакову, хотя приказ насчет "врио" уже был, — не мог инженер не знать об этом.
Булгаков указал на Зосимова:
— Вот с новым комэском решайте свои дела.
Инженер стал тут же жаловаться на полковое начальство, которое распорядилось передать одну спарку в другую эскадрилью.
— Поговорю, — пообещал Зосимов.
— Не говорить, а действовать надо. К Богданову надо идти, — недовольным тоном заметил инженер.
С Булгаковым он бы так не осмелился. Вадим хотел было одернуть его, но на первый раз сдержался.
