Сегодня я столкнулся с ним на лестнице. Я поднимался вверх, он спускался. Если бы было наоборот, то я бы просто проскользнул мимо; мчащемуся вниз не так просто преградить дорогу. Но я крайне медленно взбирался наверх — духотища крупного города и плохое питание. Он игриво держал в руках прогулочную трость в горизонтальном положении. Не хотелось ли ему, чтобы я перепрыгнул через нее, словно какой-то там пудель (я поймал себя на мысли, что последнее время чувствую себя слегка, чересчур слегка оскорбленным; это, наверное, тоже можно объяснить недостаточным питанием)? Двумя пальцами я приподнял трость, чтобы освободить себе проход. Ах, ответом мне была доверительная скалящаяся улыбка. Он кивнул мне. "Что вы скажете теперь? Люди совершенно несчастливы". "Да, жарко очень".
"Когда это такое бывало из-за жары!"
"Бывало, и австрийцам приходилось торчать в Семи Общинах'".
"Шутите со своими Семью Общинами… Ну что вы действительно по этому поводу скажете? Он говорит, радость должна быть в сердце".
Мое состояние привело к тому, что я ввязался в глупейшие дебаты: "Это звучит прямо как псалмы Давида… Будете возражать?"
"Возражать? Возражать… Я просто говорю, что старый дед прав, старые люди всегда правы".
Семь Общин[47] — община в провинции Виченца на севере Италии, которая в средние века была заселена немецкоязычным населением. Выражение "торчать в Семи Общинах" означает: вспоминать дела давно минувших дней.
"Предрассудки, Симеон, предрассудки".
"Мне-то косточки вы мыть не будете!"
"Хорошо, хорошо, так что сказал ваш владыка дедушка?"
"Будьте внимательны! Он сказал: еврей должен радоваться не сердцем, а вот этим…" И он постучал себя пальцами по лбу,
"Так, значит, головой?"
"Да, головушкой".
"А что вы делаете сердцем, когда радуетесь головой?"
"Сердцем мы должны служить. Uwchol lewowcho uwchoi nawschecho uwchoi meaudecho, что по-немецки означает "всем сердцем, всей душой и всем состоянием".
"Это тоже говорит дедушка?"
"Это говорит не только дедушка, это так и есть".
Я сделал попытку посмотреть на него с сожалением, но в полной мере мне это не удалось:
"И вы называете себя просвещенным человеком, господин доктор Симеон Литвак?"
"Естественно, я просвещенный человек… как и вы просвещенный человек… естественно… Не поэтому ли вы хотите нарушить Закон?" Он улыбнулся.
"Благослови вас Господь, доктор Литвак", — сказал я и продолжил свой подъем по лестнице.
"Сколько угодно, — он все еще продолжал улыбаться, — но нарушать Закон не может никто, ни вы, ни я, ни Нухем…"
Я поднимался по этой нищенской лестнице вверх. Почему я остался здесь? В приюте я бы лучше с ним поговорил. Цитаты из Библии вместо картинок на стенах. К примеру сказать.
67
История девушки из Армии спасения (12)
Он говорил: мой мулов погонщик пустился рысью,
В венце с бубенцами, с уздечкой пурпурной…
Неся нас обоих сквозь сон Сиона.
Он говорил: я звал тебя.,
Он говорил: в сердце моем большое виденье,
Храм вижу я и тысячи ступеней в нем,
И вижу град, где предки наши жили.
Он говорил: дом возвести хотим мы.
Он говорил: ожиданья расточенье — то был удел наш,
Лишь только ожиданье, и в книгу погруженность.
Он говорил: я ждал его, и вот теперь нам радость…
Он этого не говорил, но то был сердца крик.
Она была нема.
Без слов и в размышленья погрузившись,
Брели они с душою опьяневшей.
Брели они, и сердце было их полно
Молчания, тоски и скрытого величья,
Брели они, никто свой взор не поднимал
На улицы, на многолюдные дома, на кабаки.
С ее слетало уст: в глубинной битве сердца моего
Я жажду искры, я жажду ясного огня,
Что будет светом мне, что будет блеском ярким.,
Он говорил: я помнил о тебе.
С ее слетало уст: огонь из искры в сердце возгорелся,
К сей кающейся грешнице приблизил
Ты свой нежный лик.
Он говорил: так ярко путь блестит, Сиона путь блаженный.
С ее слетало уст: страданья на кресте Твои за нас.
Они молчали: слова звук затих.
Что делать было им, коль час творенья уж в прошлое ушел.
"Как, лейтенант Ярецки, вы хотите в это время еще выйти погулять?" — сестра Матильда сидела у входа в лазарет, а лейтенант Ярецки, застыв в освещенном проеме двери, прикуривал сигарету,
"Из-за жары сегодня еще не выходил из здания… — он захлопнул свою зажигалку, — …хорошее изобретение- бензиновые зажигалки. На следующей неделе меня отправляют, слышали уже, сестра?"
"Да, слышала. В Кройцнах, отдыхать. Вы, наверное, сильно обрадовались, что наконец выберетесь отсюда?.."
"Ну да… Вы, впрочем, тоже должны радоваться, что избавитесь от меня".
"Не могу сказать, что вы были удобным пациентом".
Повисло молчание.
"Прогуляемся немного, сестра, сейчас довольно прохладно".
Сестра Матильда медлила: "Мне скоро нужно будет вернуться… если хотите, немного перед корпусом".
"Я совершенно трезв, сестра", — успокаивающе пробормотал Ярецки.
Они вышли на улицу. Больница с двумя рядами освещенных окон располагалась справа. Внизу угадывались очертания города, они были чуть чернее темноты ночи. Просматривалась пара огоньков, а огоньки на высотах свидетельствовали о наличии там одиноких крестьянских домиков. Городские часы пробили девять.
"А вам не хотелось бы тоже уехать отсюда, сестра Матильда?"
"Ах, я полностью довольна своим пребыванием здесь, у меня есть работа".
"Собственно говоря, это очень мило с вашей стороны, сестра, что вы согласились прогуляться с пьянчужкой Фрицем! которого списали в резерв".
"А почему бы мне и не прогуляться с вами, лейтенант Ярецки?"
"Да, а почему, собственно говоря, и нет… — и после небольшой паузы: — Значит, вы хотите остаться здесь на всю жизнь?"
"Да нет же, пока не закончится война".
"А затем вы хотите уехать домой? В Силезию?"
"Вам и это известно?"
"Ах, такие вещи узнаются быстро… И вы думаете, что сможете вот так просто уехать обратно домой, как будто бы ничего и не было?"
"Я, собственно, над этим никогда не задумывалась. Ведь все равно всегда происходит все совершенно по-другому".
"Знаете, сестра, я трезв и глубоко убежден: так просто приехать домой больше не сможет никто".
"Нам всем хочется снова домой, господин лейтенант. А за что мы тогда сражались, если не за нашу родину?"
Ярецки остановился: "За что мы сражались? За что мы сражались… лучше не спрашивайте, сестра… Впрочем, вы правы, все и без того происходит совершенно по-другому".
Какое-то мгновенье сестра Матильда молчала, затем спросила: "Что вы имеете в виду, господин лейтенант?"
Ярецки усмехнулся: "Ну разве вы когда-нибудь думали, что будете прогуливаться с пьяным одноруким инженеришком?.. Вы ведь графиня".
Сестра Матильда ничего на это не ответила. Графиней она в общем-то не была, но она являлась девушкой аристократического происхождения, а графиней была ее бабушка.
"А впрочем, какая мне разница… будь я графом, все было бы точно так же; я, должно быть, тоже пил бы… знаете, каждый из нас слишком одинок, чтобы нас это хоть немного еще и волновало… Теперь я вас рассердил?"
"Ах, отчего же…" В темноте она видела очертания его профиля, и ей стало страшновато, что он может схватить ее за руку. Она перешла на другую сторону улицы.
"Ну а теперь пора возвращаться, господин лейтенант".
"Вы ведь, должно быть, тоже одиноки, сестра, иначе не выдержали бы все это… так что давайте будем радоваться тому, что война не заканчивается…".. Они оказались опять у решетчатых ворот лазарета. Большинство окон уже были темными. В палатах виднелись лишь слабые огоньки дежурного освещения.
"Так, а теперь пойду чего-нибудь выпью, вопреки всему… Вы же мне компанию, увы, не составите, сестра".
"Мне уже пора возвращаться, лейтенант Ярецки".
"Спокойной ночи, сестра, и большое спасибо".
"Спокойной ночи, господин лейтенант".
Где-то в глубине души сестра Матильда испытывала чувство разочарования и грусти. Она крикнула ему вдогонку: "Возвращайтесь не очень поздно, господин лейтенант".
С тех пор, как майор тогда совершил прогулку по покрывшимся вечерними сумерками полям, частенько случалось, что по завершении служебного дня он выбирал себе маршрут по Фишерштрассе; пройдя пару кварталов, он замедлял шаг, нерешительно останавливался и поворачивал обратно. Можно было безо всяких обиняков сказать, что он крутился возле "Куртрирского вестника". Он, может быть, даже и зашел бы, если бы не опасался встречи с Хугюнау, он даже на улице боялся его встретить, сама мысль об этом вызывала в его душе беспокойство. Но когда вместо Хугюнау перед ним внезапно возник Эш, то он не знал, не была ли это та встреча, которой он опасался еще больше. Ведь тут стоял он, комендант города в военной форме, шпага на боку, с газетчиком в гражданском, он в форме стоял посреди улицы и протягивал этому человеку руку, и вместо того, чтобы ограничиться этим, он, забыв все приличия, был почти счастлив, что этот человек уже вознамерился прогуляться с ним. Эш с уважением приподнял шляпу, и майор заглянул в изборожденное морщинами серьезное лицо, посмотрел на коротко подстриженные жесткие седые волосы — и это стало каким-то успокоением, было как неожиданное воспоминание о собраниях по изучению Библии там, у него на родине, и в то же время это было вновь зашевелившееся в груди братское чувство того послеобеденного дня, а вместе с ним возникло и желание сказать этому человеку, который был ему почти что другом, что-то хорошее, хотя бы только для того, чтобы друг сохранил о нем хорошие воспоминания; помедлив еще немного, он сказал: "Ну что, пойдемте".
