Не знала, что Пепиты Грильете могут так вульгарно кого-то позорить, к тому же она не оставила мне выбора. Но она права, что верно, то верно – если мне придется выбирать между распорядителем и барабанщиком, я предпочту последнего. Итак, Кука Мартинес и Уан веселятся, как веселились прежде, в свои золотые денечки, они демонстрируют публике класс, показывают, что значит танцевать по-настоящему, как танцевали раньше, выкидывая такие коленца, которым позавидовала бы любая шантрапа из Ведадо. Толпа окружает их, зрители аплодируют, туристы, точно все они вдруг стали японцами, щелкают камерами. Лицо Куки светится таким счастьем, что, пожалуй, с ней охотно поменялся бы местами каждый первый из этих бледных и напичканных витаминами европейцев. Это не пустые слова, мне не хочется повторять то, о чем не устают твердить сторонники лечебного голодания, однако у нас и в самом деле ничего нет, и при этом все счастливы. Впрочем, не стоит заблуждаться, Кука счастлива, потому что любит. Подумать только – она снова танцует с мужчиной, который навеки разбил ее сердце! Однако проходит немного времени и оба, обессиленные, со свистом вдыхая и выдыхая воздух, говорят Марии Регле, что пора уходить.
«Мерседес» – эта машина для меня уже почти одушевлена, как человек – направляется в сторону Старой Гаваны, где обитает Мария Регла. Уан, под предлогом, что ей не годится возвращаться так поздно одной, хочет посмотреть, как живет его дочка. В доме и вокруг него темно. На статую в фонтане патио падает луч лунного света, и кажется, будто она перенеслась сюда из Флоренции. Детка поднимается первой, родители идут сзади, оба взволнованы тревожащей влажной темнотой; винтовая лестница раскачивается и прогибается, как паутина, впрочем, что описывать – достаточно вспомнить любой фильм Спилберга, где непременно есть лестница, готовая вот-вот рухнуть. Они входят в убогую комнатушку с интерьером в стиле суперкитч: афиши Ани Линарес, еще одной варьетешной певицы в изгнании, удручающего вида колониальный столик (прошу прощения, что сценография повторяется, но такого рода мебелью в изобилии были уставлены кубинские жилища), пластиковый коврик, глиняный кувшин с цветами из папье-маше и кровать – Ложе Любви, на котором были испробованы все позы Камасутры. На кровати – кричащих оттенков покрывало из лоскутков ченильи; поэтому, наверно, оказавшись в комнате, Мария Регла не перестает чихать: у нее аллергия на ченилью. Вместо шкафа – дыра в стене, занавешенная полосками старой кинопленки, нарезанными из не пошедших в прокат кубинских фильмов – подарок негра Донатьена, режиссера из Института искусства и кинематографии Кубы. Книги кучей свалены в углу, пожелтевшие, зачитанные до дыр и до дыр проеденные молью. Уан вздыхает: условия, в которых живет его дочь-журналистка, произвели на него удручающее впечатление. В любом другом месте планеты любой другой журналист живет так же или даже хуже, но о чем, собственно, речь? О том, чтобы улучшать или ухудшать сложившееся положение вещей? О том, чтобы сравнивать ужасы быта? О том, чтобы доводить условия жизни человека до скотских? Для чего мы, собственно, живем – для того, чтобы развиваться или деградировать? Чем измеряются завоевания человечества – уровнем бедности или уровнем комфорта? Или, может быть, в бедности есть свое достоинство? Объясни мне, совесть.
(Слишком скользкий вопрос. Отвечу я «да» или «нет», на меня все равно накинутся справа или слева. Уж лучше я смолчу, не вымолвлю ни слова…)
Оппортунистка, вот ты кто! Ты меня разочаровываешь! Не понимаю, как я могла довериться тебе. Тоже мне – героиня фольклора!
(Полегче, а то это дорого тебе обойдется. Когда ты наконец поймешь, что жизнь – это галерея разочарований? Вход бесплатный. Я не могу ответить на этот вопрос, не могу протянуть тебе руку помощи. Что я могу сказать, если весь развитый мир до сих пор не может решить эту задачу. Напиши, что пока следует подождать. И не забудь добавить про веру, надежду и милосердие, как в том мексиканском фильме.)
Мария Регла чувствует смущение своих родителей, и на прощание расцеловывает их, слюнявая, как младенец. Ей тоже грустно, но она притворяется беззаботной, пряча свои эмоции за обычными словами напутствия:
– Мама, папа, приятных сновидений, завтра увидимся.
А теперь я, Пепита Грильете, хочу рассказать о событиях, произошедших с Мечу и Пучу летом девяносто четвертого, – мне кажется, сейчас для этого настало самое подходящее время. Потому что именно сейчас, возвращаясь домой по набережной Малекона, Кука Мартинес с тоской посмотрела на море, погруженное в густую ночную тьму, и вспомнила другую летнюю ночь, когда Пучунга и Мечунга назначили таинственное свидание ей и Реглите в Ринкон де Гуанабо. Было еще совсем светло, когда Кука с дочкой приехали на место; воздух был темно-голубым, и с моря дул легкий ветерок, звавший отправиться в какое-нибудь рискованное путешествие, достойное команданте Кусто. Именно это и замыслили Мечу и Пучу – экспедицию на бурный, суровый север. Уставшие жить без газа, с беспрестанно отключенным электричеством, уставшие питаться полупроваренной фасолью и к тому же влюбленные в Пепильо Локо, который был на двадцать лет их младше, в бесприютного сироту, не желавшего губить свою молодую жизнь на этом чертовом острове, они решили последовать за ним в его отважном замысле покинуть страну на самодельном плоту. Кука Мартинес стояла на коленях на морском берегу и с рыданиями умоляла их отказаться от безумной затеи, умоляла подумать еще немного, предостерегала их от той великой опасности, какой они собрались себя подвергнуть. Между тем Пепильо Локо увязывал узлы и скручивал веревки, полностью сосредоточенный на деталях предстоящего плавания. Мария Регла, наблюдая эту сцену, не отпустила ни одной шуточки; она стояла со скрещенными на груди руками, взгляд ее блуждал в морской дали, ветер трепал волосы, черты лица заострились и ледяные слезы – слезы ярости – текли по ее щекам.
– Замолчи, мама! – воскликнула она наконец. – Пусть убираются, если у них не осталось ничего святого, и пусть найдут свое пристанище в пасти акулы. А я-то думала, что вы изменились! Я-то считала вас членами своей семьи! Вы обманывали меня! Вы никогда меня не любили!
Пучунга подошла к ней, в глазах у нее стояли слезы, к горлу подступил комок.
– Детка, дорогая, не говори так. Мы тебя любим, маленькая моя, просто мы не можем дольше терпеть такую жизнь. Мы для этого общества не годимся, понимаешь? Представь, я целую неделю бегала по аптекам, искала желудочные капли – ты же знаешь, что от фасоли внутри у меня все болит. Может, когда переплывем эту лужу, я найду наконец свои капельки и желудок мой отпустит. Верно, что мы обе по уши влюбились в этого говнюка, но не это главное… Ты же сама видела, Реглита, сколько нам пришлось страдать – жизни наши под корень подрубили. Никто к нам никогда по-настоящему душевно не относился.
– Хватит тебе объясняться! – энергично вмешалась Мечу. – Больно много она о нас думала, когда ездила в свои трудовые лагеря.
Тем не менее Пучу во что бы то ни стало хотела расцеловаться на прощанье. Но Мария Регла отвернула лицо и так толкнула старуху, что та повалилась на землю, усыпанную мелкими ракушками. Кука обняла свою подругу и залилась слезами. Потом она шла за плотом, пока вода не подступила ей к подбородку. И даже когда беглецы растаяли в потемках, Кука не выходила из воды и все кричала слова напутствия. В нескольких метрах от нее Мария Регла лежала на берегу, в ярости зарывшись лицом в песок.
Мечу, Пучу и Пепильо Локо гребли, как сомнамбулы. Наконец их, почти испекшихся на солнце, подобрало американское судно и доставило на военно-морскую базу Гуантанамо. Четыре месяца они прожили на базе в палатках. В конце концов, разочарованные, сами не свои от желания вновь увидеть Кукиту и Реглиту, и опять же под влиянием Пепильо Локо, страшно переживавшего крушение своих планов, а кроме того, соскучившегося по оставленной подружке, они решили повторить свое плавание – теперь в обратном направлении, – дабы пересечь минное поле, отделяющее кубинскую территорию от американской, вернее, пока американской, ну а как будет в следующем веке – посмотрим. Женщины чудом уцелели, а вот Пепильо Локо одну ногу разорвало в клочья. Мечу и Пучу помогли ему спасти оставшуюся часть. Встречали их, как героев. Вернувшись к нормальной – или паранормальной – жизни, одноногий Пепильо Локо нашел убежище в объятиях своей двадцатилетней подружки. Женщины тоже по мере сил продолжали заботиться о юноше: уже не как любовницы, а как любящие тетушки. На самом деле с тех пор все трое молча страдают из-за страшного удара судьбы. Больше всех, конечно, не повезло молодому человеку. Начать все сначала ему уже не по силам.
Куке не хотелось бы вспоминать этот эпизод. Когда подруги вернулись, ни она, ни Реглита не могли понять – горевать им или радоваться. Однако, что ни говори, а все же Мечу и Пучу удалось вкусить хоть какой-то свободы. Кука закрыла глаза и высунула голову в окошко автомобиля. Пропитанный солью ветер растрепал ее волосы, привел в беспорядок ресницы, но упорядочил мысли. На все, конечно, воля Божья, но все запросто могло обернуться иначе, и тогда она бы навсегда потеряла своих лучших подруг. Нельзя было позволять им уехать и подвергать свои жизни смертельной опасности!
