Что она может сделать, богиня плодородия? Она может сделать рациональными чувственность, похоть, физиологическую потребность, строение тела мужчины и строение тела женщины. Она строит все более и более рациональные общества. Ее блудницы со сверхъестественной чуткостью реагируют на любое изменение сексуального спроса. Половой акт уже вроде бы не преследует цель продолжения рода и сохранил смысл лишь удовольствия (Астарта пошла и на эту временную уступку, чтобы не потерять все). Если акт не направлен на деторождение, то важными становятся не оплодотворение, а ласки. Блудницы делаются игривыми. Их ласки становятся сложны и странны. Их цель — отдалить оргазм, протянуть путь к нему чем дольше, самое лучшее — чтобы семени не было совсем. Бедра блудниц делаются все ýже и уже, груди — все меньше и меньше. Жрецы Астарты все чаще вместо блудниц нанимают мальчиков. Те становятся все более гибки и шаловливы, они уже переняли у блудниц страсть рядиться в яркие рубашки и умело избегают конфликтных ситуаций. Молодые жены стараются голодными диетами придать себе внешность мальчиков, а с возрастом, став жирноватыми и гладкими, желают сделаться такими, как мужья. Матери обучают их не услугам блудниц, а деловой и сексуальной инициативе. Ну что еще простая провинциальная богиня может сделать?
Тот, кто когда-то был ее мужем, уже не помнит Астарты, и она не помнит его. Его храмов уже нет. В засыпанных временем развалинах Сидона и шумерского Ура, в курганах ханаанских долин лежат отдельные камни. Камни когда-то были цельными глыбами, но теперь они расколоты, разбиты и продолжают превращаться в валуны, гальку и песок. Память о Нем стерлась. Но Ему не память нужна, а жертвенная кровь, как Астарте нужна сперма. Напившись, он затихает и уходит в песчинки бывших своих храмов, как вода средиземноморских пляжей. Он ничего уже не знает о живых тварях, рациональности и разуме. Кто-то невидимый бросает и бросает двугранную кость, выскакивают нули и единицы, бегут и бегут цепочки цифр, возникают и исчезают их осуществленности, и если когда-нибудь какой-нибудь Астарте или другому созданию удастся построить порядок, это будет означать, что исчезнет разница между нулем и единицей, мир сделается неопределенным и время перестанет производить работу. Но этого не может случиться, потому что, даже став галькой и песком, второй член этой супружеской пары будет ненавидеть порядок, как собственную энергетическую смерть. Тот, Кто, однажды бросив кость, создал Астарту, стремящуюся к порядку, следующим (или предыдущим) броском создал существо противоположное, стремящееся к хаосу. Так, по счастью, легла кость. В этом масштабе Тот, Кто играет в кости, — отец людских богов, всех этих Астарт, Молохов, Ваалов, Зевсов, Диан и Афродит, Иегов и Инанн, а при следующем увеличении масштаба в поле видимости появятся и сами люди, которые получат Астарту вместе с ее мужем, нуль вместе с единицей, разум в одной упаковке с импульсом безумия, и будут бежать от хаоса к порядку, от неопределенности к определенности и от незнания к знанию, пока не ляжет нулем или единицей уже летящая в следующем броске кость».
За год до того, как Дуля попала в «Гилель Яффе», я напечатал в одном московском журнале маленькую статью о Локтеве. Она называлась «О допсихологическом существовании человека». Мне хотелось привлечь внимание к Локтеву, а возможностей почти не было никаких. О других своих попытках я не рассказываю. За год не получил ни одного отклика. И вот в конце лета 2006 года из редакции журнала переслали электронное письмо:
Уважаемый г. Елизаров!
Я всегда с большим интересом читаю Ваш журнал, сохраняющий лучшие традиции великой русской литературы. Всегда благодарен Вам лично и всей редакции за высокий уровень публикуемых произведений. Именно эти чувства позволяют мне выразить некоторое недоумение, связанное с публикацией в номере втором 2005 года статьи, автор которой пропагандирует взгляды господина А. Ф. Локтева. Этот господин по неопровержимым данным, проверенным мной лично в рассекреченных архивах ГПУ …ской области, в 1941-1943 годах занимал должности сначала члена, а потом главы городской управы города …евичи …ской обл., после чего был направлен на повышение в областной центр. Он был предателем родины, на его совести много загубленных жизней. Не в моей компетенции оценивать, был ли он ученым. Однако, мне кажется, каков бы ни был его вклад в науку (мне лично не известный и из цитат не вытекающий), пропагандировать труды гитлеровского палача и предателя родины значит оскорблять память жертв нацизма и всех наших героев, отдавших жизни за победу в Великой Отечественной войне.
С уважением, Лев Авраменко,
ветеран войны, председатель Еврейского общества «Никто не забыт, ничто не забыто».
Был вечер, звонить в редакцию было поздно. Огорошенный, я не находил себе места. Дуля спала. Куря в ванной, я набрел на спасительную мысль: советский разведчик Локтев выполнял задание в тылу. Я знал о таких случаях. Знал даже больше, чем писали об этом: советские разведчики, чтобы войти в доверие к немцам, вынуждены были иногда участвовать в карательных операциях. Но что делал разведчик в каких-то забытых Богом …евичах где-то в Беловежской пуще? Какую информацию он мог там собрать? Нет, этот вариант показался неправдоподобным. Если уж решили посылать Локтева с заданием, то послали бы куда-нибудь в Сирию, в Палестину, во Францию, в Германию, наконец.
Кто он был, Локтев? Почему издал книгу в Париже 38-го года на французском? Зачем псевдоним, если в тексте встречаются имена реальных Томаса и Курта? Зачем они вообще, эти Томас и Курт, зачем публиковать книгу с нескромными замечаниями о живых людях, когда эти замечания можно просто вычеркнуть без всякого ущерба для текста? Я смог придумать лишь одно объяснение: книгу публиковал не Локтев, а кто-то другой, с согласия Локтева или без согласия, спасая таким образом неподготовленный к печати черновик. Например, органы могли арестовать Локтева, хранитель рукописи сам ожидал ареста, да мало ли что могло быть!…
А если Локтев в самом деле сотрудничал с гитлеровцами? Мало ли как могли сложиться обстоятельства, а у него немецкий язык, европейская культура, его могли заставить. Если он не выполнял задание разведки и действовал на свой страх и риск, он наверняка старался остаться человеком. Но можно ли было остаться человеком? В самом деле, что я знал о Локтеве, кроме текстов? Гитлера приветствовали и Гамсун, и Гауптман, у них тоже были хорошие тексты… Нет, решил я. Одно дело немецкий писатель у себя дома, в тылу, отгороженный от мира забором и прислугой, и совсем другое — оккупанты в Белоруссии, где погиб каждый четвертый. И тексты Гамсуна и Гауптмана не похожи на тексты Локтева. У них — почвенничество, тяга к иррациональному и смутным ощущениям, мистический туман, их тексты как раз подозрительны. Люди могут быть гуманистами в идеях, но тексты заставляют усомниться в их гуманизме. Локтев старался быть предельно ясным, додумать мысль до конца, не боялся выглядеть бесчеловечным и жестоким, наверно, он не был гуманистом, но тексты его говорят, что он не мог быть с гитлеровцами, и если этот Авраменко нашел какие-то подлинные документы, я не поверю в их подлинность, а поверю в подлинность прозы. Я не мог обмануться в ней.
В мысли должно чувствоваться усилие, вот в чем дело, понял я. Только это усилие и делает прозу подлинной. Усилие Локтева — это движение от неопределенности к определенности. Никогда, ни при каких обстоятельствах он не мог стать подлецом. Подлость — это душевная болезнь неопределенности, у нее все признаки душевной болезни — отсутствие критики, мания величия, блеф. Это смутность самоощущения, душевный хаос. Проза преодолевает хаос, это усилие нельзя сымитировать.
Я помнил локтевское: «Я — эхо». Однажды мы с Дулей видели телесюжет о маньяке, серийном убийце детей. На экране человек в форме следователя рассказывал о законченной операции. Тележурналисты не показали ни одной фотографии, пощадили телезрителей, то есть нас с Дулей. Дядька в погонах, с невыразительным и заурядным лицом, сдержанно рассказывал, как мальчику отрубали пальцы, а мальчик считал, что его наказывают на какую-то провинность, плакал и обещал, что больше не будет. Дуле стало плохо. Я держал в руке стакан с водой и плеснул ей в лицо, чтобы привести в чувство. А сам весь остаток вечера не находил себе места, и если бы был Бог, в этот вечер я попросил бы только об одном: не надо пожизненного заключения, не надо расстрела, дай вцепиться зубами в горло и грызть, сплевывая хрящи и кровь. Эхо Локтева — это, повторяю, не поэтический образ, не метафора, это природа человека, физиология, мы повязаны. И если Локтев видел, как деловито устанавливают над яром пулемет, как приводят кучку измученных людей, среди них матерей, прижимающих детей, заставляют всех раздеться и встать спиной к пулемету, лицом к яру… если бы… если бы он в это время… это бред, абсурд, больное воображение, даже мысли об этом не может быть.
