Владимир Юзбашев
Город накануне
Столь часто повторяющиеся указания на резкое изменение Москвы в последние годы, кажется, уже перешли в разряд общих фраз. Что же происходит с обликом города в целом, представить довольно трудно, так как перемены совершаются не только в архитектуре. Поменялись представления, поменялся темп времени — и культура одного поколения может очень сильно отличаться от культуры следующего. Хороший пример — станция метрополитена «Площадь Революции». Несколько лет назад все эти химеры соцреализма, угнездившиеся под сводами арок, не вызывали у меня, да, думаю, и у большей части пассажиров, никаких эстетических возражений. В данном случае я говорю не о качестве скульптуры и не о политической подоплеке — не смущал сам принцип использования реалистичной скульптуры в оформлении интерьера. Но сегодня эти фигуры, будто окаменевшие под взглядом Медузы Горгоны, выглядят дико; и как это ни смешно, именно сейчас они смотрятся поистине революционно: ведь мы уже живем в созданной двадцатым веком системе абстрактных образов, где любой намек на реализм легко воспринимается как кич, искренности этих скульптур уже нет места, они гораздо ближе жителям имперского Рима, чем нам.
Вообще парадоксальное сочетание косности и стремительности перемен и как следствие сумбурное нагромождение одного стиля на другой — характерная черта Москвы. В этом городе соседствуют совершенно несоединимые вещи, можно найти, например, дома, у которых один фасад семнадцатого века, а другой — девятнадцатого. За примерами далеко ходить не надо, ведь даже самый центр — Красная площадь — разорван стилистикой разных эпох, кажется, что тут собраны образцы всех существующих в Москве стилей. Классическое здание Большого Кремлевского дворца, древняя стена, Мавзолей, Покровский собор, а дальше снова двадцатый век, но уже середина — выглядывает серая громада гостиницы «Россия», с другой же стороны — истинное выражение московского абсурда: Воскресенские ворота, древность-новодел.
Так же как и вторая столица, Москва двулика, хотя и по-своему: с одной стороны, старинная, тихая и уютная, прямо-таки домашняя — город обывателей, в котором ничего не происходит; с другой стороны, взбалмошная, пестрая, безумная, комично искажающая европейскую моду. Москва — город-столкновение. Это обусловлено ее географическим положением, неизбежно приводящим к противостоянию динамики Запада и консервативности Востока. Поэтому город и развивается рывками: вспышка нового стиля, который потом костенеет в бесчисленных повторениях, становится «классикой», стандартом и, безраздельно властвуя над городом, дрейфует во времени до нового поветрия. Москва под внимательным взглядом расслаивается на множество сменяющих друг друга образов, каждый со своей атмосферой, тут же ускользающей, поскольку постоянно перебивается духом другого времени.
Такая схема развития отражена даже в названиях: Китай-город, Белый город, Земляной — все разные города-призраки, мелькающие то тут, то там. Город классических охристых особнячков, город причудливых дворцов модерна, Москва конструктивистов и сталинских высоток, архитектура шестидесятых годов и безликие районы недавних лет — это совершенно разные, обособленные пространства, каждое из которых представляет собой замкнутый мир со своей историей, своими воспоминаниями и жителями, при том что эти столь разные измерения сосуществуют в одном пространстве и имеют одно имя; символом Москвы может быть и собор Василия Блаженного, и университет, и статуя Петра Первого.
Подобная многомерность — отнюдь не обычная черта любого древнего города, он, конечно, может содержать постройки разных стилей и разных эпох, но это будут отдельные городские ландшафты, а не вросшие друг в друга «города». Наша столица, как губка, впитывает в себя наработанный материал других городов мира, превращаясь в коллаж, в подобие Диснейленда. В этой страсти обезьянничать, постоянной оглядке на соседей проявляется московское (или русское?) самодурство… и жадность. Потому-то мы имеем сейчас и древний замок-кремль, богатую историческую застройку, как и подобает европейской столице, и собор-символ, не уступающий готическим, и одновременно планируется международный Сити, весьма схожий с нью-йоркскими небоскребами, а совсем недавно в самом центре проводились археологические раскопки, как в Риме, и над всем городом годов с двадцатых витает почти парижский дух авангарда: любая значительная постройка символизирует новую жизнь.
Итак, Москва стилистически разрознена (впрочем, как и политически, социально…). Причем раньше эта разобщенность была временнбая: город напоминал слоеный пирог, но внутри каждого слоя единство наблюдалось или хотя бы делались попытки его создать — от златоглавой Москвы до псевдорусского стиля; теперь же бурное развитие города, кажется, приняло совершенно случайный характер, и бывшая архитектурная полифония сменилась набором отдельных звуков. Нет общей более или менее однородной среды, объединяющей идеи.
Впрочем, может статься, для последующих поколений москвичей сегодняшняя столица будет как раз острохарактерной и вполне понятной средой, ведь мы со своей точки зрения не можем во всей ясности увидеть глобальные процессы развития города. Сейчас мы стоим на перепутье, и я могу лишь назвать направления дальнейшего движения, вернее, стилистические лагеря.
Дело в том, что идеологический разброд привел к разброду эстетическому. Почти каждая московская новостройка сегодня имеет свой прототип в мировой архитектуре. Такое нерешительное оцепенение, балансирующее между крайностями и готовое сорваться в пропасть любой из них, свойственно и всей сегодняшней культурной ситуации. Проще говоря, каждый заказчик или архитектор имеет индивидуальное представление о стране и времени, к которым следует стремиться и образы которых воплощать в реальности. Это позволяет рассматривать сегодняшний облик столицы как пестрый парад социально-политических манифестов, претендующих на звание московского стиля. Здесь необходимо отметить, что уподоблять многоплановую городскую среду арене политической пропаганды было бы ошибочно и грубо: совершенно необязательно, чтобы за каждым стилистическим направлением стояли конкретные деятели. Я оперирую лишь отражениями представлений, которые носятся в воздухе; каждое из них ощущается как определенный стилистический план, как отсылка к существующей или существовавшей среде.
Было бы удобно анализировать эти стилистические группы, расположив их в «хронологическом» порядке, то есть начав с тех, которые обращены к прошлому Москвы. Тема воссоздания связи времен получила в последнее время широкое распространение во всех сферах культуры, в архитектуре же это наиболее заметно — реставрационные работы буквально преобразили город, а некоторые сооружения были даже возвращены из небытия. Безусловно, российская история делает такие крутые виражи, что о каком бы то ни было возрождении прошлого не может быть и речи, людские представления поменялись кардинально, неизменным остался лишь принцип маскировки нового под хорошо забытое старое, принцип, надо сказать, характерный для средневекового сознания.
Смена символического языка не удалась, гербы и цвета старой России смотрятся как отзвуки чужого прошлого, а золотые орлы на Воскресенских воротах выглядят театральной декорацией, наскоро состряпанной бутафорией, истинный пафос и историческую актуальность они приобретают, лишь соседствуя с красными звездами кремлевских башен (может, поэтому такое соседство продолжается вот уже несколько лет).
Начав с ретроспективной стилистики, было бы логично анализировать здания, двигаясь от центра к периферии: ближайшая к Кремлю новостройка — Воскресенские ворота. Эта удивительная архитектурная причуда прекрасно гармонирует с пряничными кремлевскими флюгерами. Заполняя брешь между Историческим музеем и Музеем Ленина, она как бы продолжает стену зданий красного кирпича — своеобразную экспансию, жест Кремля, — которая далее тянется параллельно Никольской, образуя ряд магазинов и ресторанов (тоже довольно символичная эволюция). Ворота преграждают вход на Красную площадь, отменяя возможность парадов и шествий, — дополнительная защита от общенародного пространства вполне в монархическом духе изначального здания, но довольно странная метафора для демократии. С другой стороны, может, это попытка сохранить сакральный ореол Красной площади, своеобразная компенсация былой святости Мавзолея? Проходя под этими мрачными сводами, я каждый раз пытаюсь найти рациональную причину их появления, объяснить себе их композиционную необходимость. Но похоже, что привычная логика тут бессильна, ворота ведут в некое параллельное пространство — алогичную изнанку города, просвечивающую сквозь парадную роскошь. Парадокс Воскресенских ворот заключается в том, что именно благодаря своей искусственности, неуместности они непостижимым образом все же соответствуют древнему духу московского абсурда, духу неукротимого разгула, с этой точки зрения их расположение напротив храма Василия Блаженного символично — ведь он тоже аляповатый, дерзкий и в чем-то даже чудовищный. Да и площадь-то между ними Красная, праздничная, почти карнавальная, скоморошная и шутовская. По крайней мере, это ее исконная природа, но, плененная историей, будто зачарованная таинственным заклинанием, она пребывает в некотором колдовском сне. Потеряв статус официального места встречи власти с народом, она осталась нейтральной территорией, безличной бездной свободного пространства, но никто не знает, что делать с этой свободой, так и лежит под паром этот гигантский сувенир для иностранных туристов. Ворота, стыдливо прикрывая эту покинутую святыню, дают развеяться историческим ассоциациям и деликатно направляют людские потоки на новый городской полюс — Манежную. Ощущение такого отталкивания усугубляется еще и огромной мандалой, впечатанной в брусчатку перед воротами, этот мистический знак будто заявляет путнику: вот центр, сюда ведут все дороги; отсюда в рамке сводов виден, как на открытке или витрине, Василий Блаженный и Мавзолей — символы прошлого, а настоящее развертывается позади на открытом пространстве.
