- Да нет, он - птица совсем другого полета. Так что никакой связи.
- Тогда зачем ты сказала им, что мы уезжаем сегодня?
- Зачем? Чтобы от них отделаться!
- Вот я и спрашиваю: почему ты так жаждала от них отделаться?
Инге уже поняла, что он будет допытываться до победного конца, но все таки попробовала последнюю уловку, чтобы увернуться от его допроса:
- Например, потому что мне не понравились твои шуры-муры с этой черной курочкой.
- Выходит, ты - расистка?
- Я не думаю, что твои шуры-муры с белой курочкой понравились бы мне больше.
Лица Ури она не видела, потому что он не отвечая наклонился к замочной скважине: старинный замок их номера не любил открываться с первого раза.
- Ты знаешь, - сказал он не глядя на Инге, - эта шоколадная курочка пригласила меня тайком от Руперта махнуть с ней сегодня вечером во Франкфурт в какой-то подземный эротический рай.
- Ну и темп! Ты, я вижу, прямо на ходу подметки рвешь!
- Я думаю, ей просто нужен партнер, потому что туда пускают только пары.
- И что ты нй ответил?
- Я сказал, что у меня на сегодня другие планы.
Тут в скрипучем металлическом нутре замка что-то, наконец, лязгнуло и дверь неохотно отворилась. Они вошли в комнату и не сговариваясь, как подкошенные, рухнули на кровать. Оба смертельно устали от праздничной суматохи этого дня - от неожиданно вернувшейся жары, от беспорядочной болтовни, от обилия съеденных пирожных, от долгого хождения вверх-вниз по крутым улицам. Инге закинула руку за плечо Ури, положила ему на живот согнутую а колене ногу и уткнулась носом ему подмышку, с наслаждением вдыхая запах его тела. "Боже, как хорошо!" - мелькнуло сполохом по краю ее сознания. Пальцы ее соскользнули с его плеча и начали медленно расстегивать пуговицы его рубашки.
- Лежать бы так долго-долго, бесконечно долго, - прошептала она, зарываясь
лицом в кудрявую поросль у него на груди и чувствуя как куда-то стремительно испаряется усталость. - И ничего мне больше не надо.
Он мог бы съязвить: "Так таки ничего?", но не съязвил, а стал молча
выпрастывать ее плечи из элегантного светлого жакета, подаренного ей когда-то Карлом. Расправившись с жакетом и с блузкой, он пробежал кончиками пальцев по ее позвонкам от шеи вниз, от чего у них обоих сразу перехватило дыхание. Но прежде, чем они поспешно стянули друг с друга остатки одежды и в исступлении скатились с кровати прямо на потертый ковер на полу, он все же успел спросить:
- Зачем мне нужны какие-то курочки, когда мне достался белый лебедь?
Но любовь любовью, однако Инге не сомневалась, что Ури так легко не забудет сцену в кафе, и потому не удивилась, когда он, едва открыв глаза после короткого сна, тут же спросил:
- Но ты с этим Рупертом где-то раньше встречалась, ведь точно?
- Если бы я с ним раньше встречалась, он бы меня вспомнил. - отпарировала Инге, и даже не пытаясь скрыть от себя неотвратимости того, что случилось, обреченно подумала: " И он еще вспомнит." Потому, наверно, слова ее прозвучали неубедительно, - Ури, во всяком случае, ей не поверил:
- Он, может быть, тебя не вспомнил, но ты-то его узнала сразу, как только вошла в кафе.
- С чего ты это взял?
- У тебя стало такое лицо, будто ты увидела призрак. И ты попыталась тут же от двери рвануть обратно, просто Вильма тебя засекла в последний момент.
"Ну и наблюдательный паршивец!" чертыхнулась про себя Инге, а вслух сказала:
- У тебя просто богатая фантазия.
Но она уже знала, что придется в чем-то сознаться. Как всегда, оставался главный вопрос - в чем и до какого предела? Как она устала от этой постоянной необходимости скрывать правду! Как хорошо было бы обвить руками его шею и все, все ему рассказать! Но она представила себе на миг, как окаменеет его лицо, как неприязненно стиснутся губы и он холодно скажет... Нет, она даже в самых сокровенных своих помыслах не могла бы решиться услышать все то, что он может в этом случае ей сказать. Ни за что! Ни за что! Она должна врать и выкручиваться до последней возможности, лишь бы только скрыть от него свою проклятую тайну. А раз так, у нее не оставалось другого выхода. Она потянула Ури за руку:
- Пошли в душ, я помою тебе спинку...
Он глянул на нее вопросительно и, как ей показалось, даже сердито, так что она поспешно добавила:
... и, так и быть, расскажу тебе, где я видела Руперта. Только учти, это страшная тайна, которую я много лет старалась забыть.
- Но не забыла? - спросил Ури с подначкой, но все же встал и пошел за ней в ванную.
Инге, конечно, не случайно задумала начать свою исповедь в ванной, - телесный контакт, который возникнет между ними, когда она будет намыливать ему спину, должен помочь ей приоткрыть правду ровно настолько, чтобы замаскировать ложь. Она выдавила из флакона несколько капель душистого бальзама на свою любимую розовую губку и со всей нежностью, на какую была способна, - в этом ей, слава Богу, не надо было притворяться! - стала круговыми движениями гладить его плечи, лопатки, тугие мышцы ягодиц.
- Ты меня слушаешь? - спросила она.
- Ты же молчишь. - ненастойчиво упрекнул он ее в ответ. Намыливание спины явно располагало его к миролюбию.
- Разве? - удивилась Инге. - А я-то думала, я тебе уже все рассказала! Кончиками пальцев.
- Ладно, рассказывай, не тяни. - он решительно отстранился и сел на край ванны.
- Это было лет давно, несколько лет назад, - начала она, находя некоторое утешение в равномерном шуме льющейся воды. - Я тогда скопила кое-какие деньги, чтобы уволиться из "Люфтганзы" и поступить в университет.
- В Гейдельберге?
Она тут же насторожилась - "Господи милосердный, как он это раскопал и что еще ему известно?":
- В Гейдельберге, да. А откуда ты знаешь?
- От тебя, ты же сама мне рассказала. А что, это секрет? - он перекинул ноги через край ванны, встал и, завернувшись в махровую простыню, вышел из ванной.
"Вот дура, так дура! Совсем голову потеряла"- обругала она себя и набросив на плечи махровый белый халат пошла за ним:
- Да нет, какой тут может быть секрет? Просто я забыла, что мы об этом уже говорили.
Он стоял у окна и смотрел на разгорающийся над площадью неправдоподобный багряный закат. Собственно, неправдоподобным был не сам закат, а то, что он сотворил с мирными старинными домами, тесным кольцом оцепившими площадь: казалось, что они полыхают в многократно отраженном в их окнах зареве заходящего солнца. Инге подошла к окну, прижалась к Ури и застыла, зачарованная заоконной панорамой, наполненной неуловимым движением света и теней. Ури положил руку ей на плечо, не понуждая ее к к рассказу, но все же напоминая, что он ждет.
- Я была счастлива, что поступила в университет, - начала Инга - но недолго. Оказалось, что учиться в Гейдельберге совсем непросто. Студенты там были тогда в странном смятении. Впрочем, не только там. Это были бурные годы. Вся Германия кипела и пузырилась. На студентов нашло какое-то помешательство, какой-то массовый психоз: повсюду создавались кружки, коммуны, группы. И я, конечно, тут же попала в самый водоворот, я ведь тоже была всем недовольна. Поскольку я училась на медицинском, я очень быстро оказалась членом КСП - Коммуны Социальных Пациентов, созданной при университетской псих-больнице доктором Куртом Хорманном. Он считался настоящим героем: он вел курс групповой психотерапии и внушал своим пациентам, что они - единственно здоровые представители больного общества. Незадолго до моего приезда его как раз выгнали с кафедры, но его пациенты устроили массовую голодовку и добились его восстановления.
Она вдруг замолчала.
- И что же дальше? - нетерпеливо сказал Ури.
- Я не знаю, стоит ли забивать тебе голову этими подробностями? А без них ты не поймешь, о чем речь. Ведь ты ничего об этом не знаешь, правда? О студенческих волнениях тех лет, о войне с полицией и о терроре левых радикалов?
- И знаю, и не знаю. Краем уха что-то слышал, но в сознании ничего не удержалось. Знаешь, у нас в Израиле своих проблем хватает.
- Тогда слушай и терпи. Очень скоро наша Коммуна Социальных Пациентов превратилась в большую агрессивную группу, потому что доктор Хорманн объявил, что принимает всех, так как все члены современного больного общества по сути "пациенты". КСП росла как на дрожжах, от новых "пациентов" просто не было отбою. На собраниях Коммуны можно было встретить самых разных людей, - непризнанных художников в рваных джинсах и шелковых пиджаках, мрачных пролетариев в кожаных куртках и просто недолеченных психов. Сначала эти люди казались мне необычайно умными и значительными. Я восхищалась тем, что они стремятся у высшему и не похожи на обывателей, готовых перегрызть друг другу глотки, лишь бы прорваться к пирогу.
Я помню, как на одном многолюдном сборище на сцену выскочил какой-то начинающий поэт и стал призывать нас к восстанию. "Мы должны разрушить
